Заявили в милицию (тогда еще милиция была): пропал человек.

Стали искать – нашли: болтается и уже припахивает. Даже сильно пахнет. Сняли, увезли в морг, вскрыли… Понятно, умер от удушья – но! Побочный диагноз: сифилис, и очень запущенный!

Если кто не знает, в старые времена (советскими их называли) сифилис был диагноз криминальный. Стали искать источник. По опросам получилось, что ни с кем, кроме той девочки Нины, он сношений не имел.

Стали искать девочку Нину. Всесоюзный розыск объявили!

Нашли…

На могиле девочки Нины в далекой от описываемых событий республике написано: «Спи, наша девочка! Здесь тебя никто не потревожит…»

Приехал я как-то с приятелем в родную деревню – показать, как жил в прошлой жизни. Поставил машину в проулке, чтобы не мешать другим, идем по улицам, я ему показываю: здесь это было, здесь то, а здесь вот и до сих пор стоит, только покосилось… Никого уж из одноклассников, дружков детства и юности, в деревне не осталось: кто, как мои родители, сам помер, кто спился, кто повесился, у кого, слава Богу, все сложилось и потому они, конечно, не в деревне живут. То есть встретить знакомого совершенно невозможно, никакого риска, что разоблачат тебя, даже если соврешь.

И вдруг навстречу идет существо такое: не то баба, не то мужик, в старую телогрейку запахнутое (дело было зимой – не лютой, но все-таки сибирской), в такой же старой козьей шали на голове, из-под телогрейки – юбка, из-под юбки – валенки. Рост при этом – под два метра. А на морде – усы густые, черные, и реденькая такая, не в пример усам, бородка. Приятель аж остановился – что за чудо такое! Чудо с нами поравнялось, пристально на меня посмотрело – и вдруг поздоровалось писклявым таким голосом:

– Здравствуй, Саша! Давно не приезжал.

Тут я его (это был все-таки он) узнал. Ответил, остановился, поговорили немного – кто недавно умер, кто уехал, как деревня живет. «Хреново живет, конечно, как все деревни». Покурили – я угостил. Односельчанин нет-нет – да поглядит на приятеля моего, а тот всё ничего понять не может, и на лице его – растерянность и недоумение.

– Ладно, – пропищало дискантом чудо, затоптало окурок и засмеялось тоненько, – пойду, а то друг твой совсем от страха ё… нется. Ты ему расскажи уж, а то спать ночами не будет – что за чудо ему привиделось, станет думать. Ну, давай, покудова.

И пошел.

Приятель дико посмотрел ему вслед, потом – выжидательно – на меня.

– Ну?..

– О, это история! Ну, слушай…

* * *

Дело было в эпоху холодной войны и железного занавеса, в пору правления бровастого генсека. Не знаете, что такое железный занавес и холодная война? Ну, погуглите. И с бровастым генсеком, если не знаете – кто это, гугл тоже поможет. Он, гугл, все знает, как КГБ в старые времена. Я кратенько поясню: холодная война – это когда мы были против всех (кроме тех, кого кормили с ладони), а железный занавес – это чтобы никто не видел, что у нас внутри. Примерно как сейчас или как скоро будет, только тогда еще в каждом доме было проводное радио, и мы возбуждали себя по утрам гимном – тем же, что теперь, только с другими словами.

Историю эту я помню хорошо потому, что был в то время уже не мальчиком и даже не юношей: отслужил в армии и вернулся в деревню, работал трактористом. Деревня наша… назовем ее Березовка, потому как в Сибири у нас этих Березовок не то что в каждой области и каждом крае – в каждом районе по нескольку штук случается. Так вот. В нашей Березовке был совхоз. Худенький такой совхозишко, в три отделения, одно другого краше. Не везло совхозу с директорами: то пьяница, то вор, то всё вместе. Глядя на директоров, и народ вел себя так же: пил и воровал. За все время существования хозяйства, до самой кончины советской власти, случился один нормальный директор: не пил, не воровал и народ к тому же призывал. На несворованные деньги успел построить целую новую улицу казенных двухквартирных домиков. Народ вроде встрепенулся, поверил в него, о работе вспомнил, о деле, стал заново руки к делу приспосабливать… Его парторг сожрал, скотина. Парторг был вечный, неснимаемый, ему вороватые и пьяные директора нравились больше, чем трезвые и честные. При тех он себе жизнь устроил, дом отгрохал, а при этом даже кабинет не мог толком оформить: новый директор его в другой кабинет пересадил, поменьше и поскромнее. Старый был – с мраморными статуями и персональным туалетом.