Лёля погладила меня по голове.

– Дурашка моя. Даром что кандидат наук. Тебе хватает денег?

Я пожала плечами и сняла ее руку со своей головы.

– Залезь в холодильник, убедись. У меня даже деньги остаются.

– Копи, спрячь и потеряй. Помнишь, как ты потеряла деньги дома? Нашла, кстати?

– Нет. Где-то лежат и смеются.

– Или ты их в химчистку сдала.

– Или сдала. Ничего в моей жизни из-за этого не поменялось. Просто не сделала каких-то глупых покупок. Кстати, а почему ее знакомый не может пожить в гостинице?

– Не знаю.

– Что ты ей ответила?

– Она спрашивает нас обеих. Спрашивает «у вас». То есть помнит, что нас двое.

– Как будто не мать… Давай спросим, как у нее дела? Как она вообще…

– Ты ее простила?

– Не знаю. Наверное, простила.

– Тогда спрашивай сама. Я не простила.

– Как можно не простить мать? Она же не маленьких нас бросила. Она нас родила и вырастила. Мы здоровые и вполне успешные.

– Благодаря ей? – хмыкнула Марина.

– В том числе.

– Ты так разговариваешь со своими клиентами?

– Я их называю посетителями.

– Смешная ты, Лёля. И другая. Наверное, всё как-то не так было у нас в младенчестве, не так, как нам рассказывали. Ничего мы не знаем.

– Если учесть, что всё человечество ничего не знает о своем детстве, рождении и настоящих родителях, то ничего страшного с нами не произошло.

– Если ты очень хочешь знать, родные ли мы, давай сдадим генетический анализ.

– Ты серьезно? – Я посмотрела на Маришу.

– Это теперь просто решается.

Я помотала головой.

– Нет, не надо. Я боюсь. Вдруг мы и правда не сестры?

– Мрак! – Мариша взъерошила рыжие кудри. – Я не о нас с тобой. О нашей маме.

– У нас еще ведь есть брат…

– Ага, или сестра! – засмеялась Мариша. – На одной фотографии похож на дядю, на другой – на тетю. А на третьей – на чучело, забывшее, кто оно. Или еще не решившее.

– Мариша, для министра тебе не хватает европейской толерантности.

– От избытка, как ты выражаешься, толерантности, вся наша жизнь скоро превратится в полный хаос. Я ему противостою, часто в одиночку. И в основном в свободное от работы время.

Теперь уже я обняла свою сестру.

– Иногда мне кажется, что мы такие разные. А иногда я чувствую, что мы как будто один человек.

– А я никогда так не чувствую. – Мариша отодвинула меня. – Ты глупая, даже туповатая, и всегда такой была, а я умная.

– Ладно! – засмеялась я.

Отчего-то Маришины слова мне не показались сегодня обидными. Гораздо обиднее знать, что ты совсем не нужна своей матери, нисколечки, ни капельки. Годы идут, теперь меня это мучает гораздо меньше. Я Марише говорю, что я простила маму, и иногда мне самой так кажется. И мне так часто снится, что мы едем к маме. Или я открываю дверь, а она стоит – молодая, смеющаяся, она всегда смеялась, даже когда ей было грустно. У нее был такой замечательный способ встречать все беды – смехом. У меня так никогда не получается. Я никну. Мариша идет в бой. А наша мама только смеялась. Я знаю, что живу с детской обидой на мать, и это определяет многие мои поступки. Увы, тот психолог, который должен мне это объяснить, – это сама я. Конечно, когда она уехала, мы были уже не совсем детьми, но обида эта – не взрослая, обида детская. Взрослый человек поймет другого взрослого, если он хочет жить как-то по-другому, и для этого ему нужно уехать и жить в другом месте. А ребенок не поймет. Будет плакать и звать обратно. Я, конечно, была уже не совсем ребенком, хотя бы по паспорту, и маму не звала, тем более, что и не знала, куда ей писать. Просто это был шок, который не быстро прошел. И вот теперь она объявилась. Да, больше всего я хотела бы с ней поговорить. Спросить ее о многом.