До принятия присяги оставалось всего несколько дней и в один из этих дней Пшеничникову через дневального передали приказ явиться в канцелярию роты к майору Коломийцеву.

Пшеничников поправил пилотку, подтянул ремень и, подойдя к дверям канцелярии, робко постучал в дверь. Услышав командирский голос «Войдите!», он потянул дверь за ручку и бочком протиснулся в образовавшуюся щель. «Можно войти?», – стоя на пороге, тихо спросил он, примечая в углу канцелярии сидящего на стуле сержанта Мокеева. «Можно козу на возу, – злобно ответил майор Коломийцев, – или Машку на сене… а в армии, товарищ солдат, принято говорить «разрешите» …Покиньте канцелярию и войдите по форме!» Пшеничников, покраснев, смешался и вышел. «Разрешите войти, товарищ майор!», – постарался сказать он бодро, повторно являясь на пороге. «Разрешаю!», – откликнулся командир.

Коломийцев сидел за письменным столом, вальяжно развалившись в кресле и уперев локти в бумаги, рассыпанные на столе. Позади него, на старом учрежденческом шкафу стояла большая обшарпанная клетка с красивым лимонным кенарем, который, скосив изумрудный глаз-пуговку в сторону Василия, мелодично затренькал. Майор любовно оглядел птичку и повернул голову к вошедшему. Осмотрев Пшеничникова, он остался недоволен его видом. «Что же это вы, товарищ солдат, являетесь перед командиром в таком виде – сапоги запылённые, ремень ослаблен, гимнастёрка – комом! А верхняя пуговица у вас вообще расстёгнута, – это же беспредельное пренебрежение Уставом! Может быть, вы тем самым показываете своё коренное отличие от прочих? Да, я вижу в том месте, где у вас расстёгнута пуговица, – шёлковый шнурок, вероятнее всего – с крестом, но это не даёт вам права быть лучше прочих. Вы не в храме и не в семинарии, вы, товарищ солдат, в Советской Армии, где нет места, между прочим, религиозной пропаганде, которую вы сеете направо и налево! Кто позволил вам создавать здесь какие-то секты и втягивать в них молодых бойцов, кто разрешил опутывать религиозными сетями неокрепшие души новобранцев? Вы мне прекращайте это мракобесие! Здесь место работе замполита, социалистической идеологии и коммунистической морали! А вы мне тут дурите мозги всепрощением и пацифизмом!..»

Коломийцев в гневе встал со своего места. Лицо его покраснело и он, уже замолчав, продолжал ещё, тем не менее, сверкать глазами в сторону понуро стоящего посреди канцелярии Пшеничникова. «Разрешите идти?» – вытянулся Василий перед командиром. «Идите! – откликнулся майор. – И поразмыслите о том, что я вам сейчас сказал!» Когда Пшеничников покинул канцелярию, Коломийцев обратился к Мокееву: «Товарищ сержант, – прошу вас, пожалуйста, выбейте религиозную дурь из головы этого отщепенца! Но имейте ввиду, – это не приказ, а просто дружеская просьба!» – «Есть, товарищ майор!» – бодро отрапортовал сержант.

Через полчаса, не откладывая дела в долгий ящик, Мокеев вызвал ефрейтора Гогнадзе, несколько минут пошептался с ним и приказал привести Пшеничникова. Вскоре все трое покинули казарму, пересекли территорию части по диагонали и оказались на заваленной ненужным хламом площадке, расположенной за хоздвором. С одной стороны площадка была огорожена выщербленною стеною, а с другой её прикрывали мусорные баки инструментальных цехов, наполненные металлическою стружкою, промасленными тряпками, огрызками и обрезками металла, ржавыми запчастями неизвестных агрегатов. В углу площадки стоял старый летний нужник. Он был давно переполнен и томился в ожидании ассенизаторских машин, ещё на прошлой неделе заказанных начальством.