В это время из ворот дворца начали выкатывать на площадь бочку за бочкой «зелена вина» на угощение народа.

Господи Боже Ты мой, что сталось вдруг с этими тысячами мирных людей! Все разом, словно обезумев, громадной океанской волной ринулись к хмельному зелью, пуская в ход кулаки и локти, толкая и давя друг друга. Крупная брань и болезненные вопли… Позади остались одни слабосильные старики, да и тех зависть берет.

– Ишь, черти! – ворчит один. – Из-за кости с мозгом собаки грызутся!

– Грех сладок, а человек падок, – отзывается другой, а сам, облизываясь, утирает сивые усы. – Мужику вино, что колесу деготь.

А там, около бочек, после потасовки идут уже братские объятия и лобзанья, разливаются на всю площадь разгульные песни.

У Самсонова не стало уже сил быть свидетелем этих диких, но простодушных проявлений радости народной. Он поплелся восвояси и завалился спать, чтобы только поскорее забыться. Но еще до утра его поднял на ноги денщик старика Миниха:

– Вставай-ка, вставай, друг любезный. Фельдмаршал тебя к себе требует.

Когда Самсонов вошел в кабинет графа Миниха, кроме хозяина там оказался еще и сын его, а также их родственник, президент камер-коллегии барон Менгден, дядя баронессы Юлианы.

– У тебя ведь, сказывают, изрядный почерк? – обратился к Самсонову фельдмаршал. – Изготовься же, очини себе перо.

Пока Самсонов очинивал свежее гусиное перо, у тех троих продолжалось совещание, разумеется, на родном их языке, но, говоря уже и прежде с грехом пополам по-немецки и пробыв затем полгода в остзейском крае, Самсонов понимал каждое их слово.

– Итак, – заговорил старик Миних, – каким отличием можно было бы оказать наибольшую приятность самой правительнице? В денежных средствах ее высочество отныне нуждаться уже не будет…

– Если позволите мне высказаться, – заметил Менгден, – с принятием титула императорское высочество принцесса имеет несомненное право возложить на себя орденские знаки Святого Андрея Первозванного…

– Верно. Траур ей, видимо, уже надоел, и она будет очень довольна являться на всех торжествах в светло-голубой ленте.

– Не пристойнее ли будет, – возразил Миних-сын, – доложить сперва о том самой принцессе и поднесение ей этого высшего знака отличия предоставить высшему учреждению – сенату?

– Правильно, – согласился отец. – Ты, мой милый, как ее гофмейстер, представишь на ее усмотрение список предполагаемых наград и при сем удобном случае упомянешь на словах также об Андреевской звезде…

– И ленте небесно-лазурного цвета? Не забуду! – улыбнулся сын. – С кого же мы начнем список?

– С кого, как не с вашего почтеннейшего батюшки? – заявил президент камер-коллегии. – Благодаря ему одному ее высочество провозглашена регентшей…

– Да чем вы меня еще наградите, милый барон? – сказал фельдмаршал. – Все ордена у меня есть, в армии я выше всех… Недостает мне разве еще звания генералиссимуса…

– Вот, вот!

– Простите, батюшка, – вмешался снова молодой Миних. – Но у меня есть основания думать, что принц Антон-Ульрих давно уже и во сне, и наяву мечтает об этом высоком звании.

– В самом деле?

– Я в этом уверен. Юлиана слышала из его собственных уст.

Фельдмаршал поморщился.

– В таком случае, конечно… Надо бы хорошенько выяснить еще это обстоятельство.

– Да есть ли у нас на то время? Указ о наградах должен быть нынче утром подписан, а принц, как вы знаете, до крайности обидчив и тщеславен. Не деликатнее ли будет, не спрашивая принца, прямо пожаловать его в генералиссимусы, а вам самим до времени удовольствоваться должностью первого министра?

– Гм… Но первым министром состоит теперь Остерман…