молотом бьем!
Последний подходит срок!
Мы куем,
кузнецы, —
нас миллион.
Молния. Гром. Мощная песня
в груди пылает пожаром.
Железная цепь треснет
под нашим тяжелым ударом.
В буфера кровь вместо масла влив,
путь расчищаем своими руками.
Вперед, истории локомотив!
Котлы разожжем своими сердцами.
Демонстрация
Кипящий жар пожирали тротуаров иссохшие глотки,
раскалённого солнца кусками падал на крышу гром.
Толпа вырастала в небо. Напирала, выставив локти.
Убегали, звонили трамваи. Шаг печатал за домом дом.
Как глаза, небеса расцветали. Глаза васильками
синели.
Гудели сердца дрожащие, спазмом клубился крик.
Ветром улиц – птицы-знамёна и дымы от фабрик
летели.
Синих жил в кулаках напряженье. Лбы таранят тупик.
Триумфальные арки вьядуков напрягли тетиву разгона.
В черепах купола базилик, многократно огромней,
чем Рим.
Груди голые – рык батарей, взрывами распалённых.
Песни кровью обвиты, как знаменем,
вбитым в пламя и дым.
Прожектора жгучий луч, клубки кентавров свирепые,
небо корчилось на мостовой, в чёрной лаве город
продрог.
Глаза синевы повыцвели, от красноты ослепли.
Вздувался вулкан горящих голов, кулаков и ног.
Иокогама
Там, где над Дальним Востоком парус полярный бел,
где небо и море едины, как на японском флаге, —
сонную Иокогаму кошмарами одолел
призрачный древний Фудзи, скрытый в солёной
влаге.
Чудится Иокогаме сдавленный гул глухой —
словно подземный топот, битва, гремящая близко,
словно под великанской беспощадной ногой
рушатся небоскрёбы где-то в Сан-Франциско.
Слушает Иокогама монотонный ритм
и, маяком взирая – глазом блёклым, стеклянным, —
видит Японии льдину, льдину Европы зрит —
сушу, что в мрачном море застыла, как Геркуланум.
Мы же, во тьме внимая звездным шумам в Ковше,
чуя дрожанье суши, слыша ее дыханье,
кратеры метрополий топчем с огнем в душе
и разжигаем пламя в мировом вулкане.
Последний день
«Скорей!» – дрожащие улицы стонут и ржут,
зарёванные,
на площади бьют в набат, бурлящие толпы прут.
Небо – сырой тротуар, окровавленный
и заплёванный.
Дико под ребрами вздулся сердца распухший труп.
Тумбы афиш прорастают женщинами живыми,
а поэты их режут острым красным ножом,
головы, как конфетти, в корзину летят с гильотины,
мозгов растоптанных месиво синеет грязным
пятном.
Город распят на решетках вздыбленных улиц,
лица домов, как сеть, занавесила морось мглистая,
тянутся кверху фасады домов, дрожа и сутулясь,
хотят у каминных труб на шеях повиснуть.
Остро мигая, гасли глаза на пустом перекрестке,
«Что же... всё кончено?..» – губы жевали беззвучный
вопрос.
Кто-то поспешно тискал в опустевшем цветочном
киоске
трупики тощих, помятых, как проститутки, роз.
Бегство
Деревья – худые – махали руками отчаянно,
в сверкающих лужах плясали тени – шальные...
Глаза! – а в глазах мягко, страшно и маятно...
Злые глаза – огромные, бархатистые и чужие.
Волосы ветра дождливые опутали нас тайком,
гонит на чёрных крыльях ночей прожорливых
стадо.
Молчи! Убегаем. Успеем. Да, знаю, ещё далеко.
Дальше некуда – ладно, доеду, я должен, так надо!
Куда? – не знаю. Куда? – не спрашивай. Далеко!
Улицы мчат вслепую – крест-накрест – чёрными
иксами.
Пёс-ветер на повороте за горло хватает молчком.
Смотри! – на коне пролётки архангел Апокалипсиса...
Слышишь! – город шипит, глазницы его пылают.
Мы падаем в пустоту – уже ничего не случится,
только сердца́ во мраке – гудящими колоколами,
только уколы дождя – дробные капли на лицах...
* * *
Опять мостовые, стены… Их скуке навек я отдан,
всё гонит меня отсюда, но тело – будто связали.
И ничего не изменят ни Рим, ни Париж, ни Лондон:
ведь и они в мою душу твоими глянут глазами.
Не ослеплюсь их блеском, не оглушусь их шумом,