не с той силою.
Вместе мы шли с тобой, но не в такт...
Прости, милая!..
Год буду помнить... Еще год...
Боль притупится.
Справим же тризну, пока трясет
огневица.
Нет, ты стиха поминальный звон
слышишь едва ли!
Мелкое чувство – из сердца вон!
Идешь далее.
Что мне осталось с этого дня,
если тебя нет?..
Только – поэзия. Та меня
не обманет.
Что мне осталось?.. Грусть за двоих...
Твой след потерян.
Только лишь грусть. Только мой стих...
Он мне верен.
К фотографии
Пишу! – да, иногда в Ерусалим,Но через Вавилон доходят письма,И где я прав, и где пересолил -Не важно мне... пишу дневник артиста.Безумный, говорю с собой самим,И слог коряв! – но всё же к правде близко!Норвид[19]
Тут уж не нежность – растравленность,
не отчаянье – тошно, скука,
а сначала-то показалось ведь —
трагедия входит без стука.
Милая... Да какое там «милая»?
В мире бескрайнем
нет её! Я б хотел, чтоб любила меня,
но – хожу неприкаянный.
Хотел бы сгинуть – видно, невмочь мне,
всё как в тумане...
Смотрю на твою карточку, дочка, —
болван болваном.
Против женщин
Мало от женщин я видел любви...
(Вздох сожаленья. Рифма: «увы».)
А не то я жил бы совсем иначе:
не знал, что такое бессонные ночи,
радостный поднимался б с утра,
и была бы тут рифма: «ура».
Выпускал бы я больше книг,
меньше закладывал за воротник
(по крайней мере,
я в это верю).
Не лез бы в Вийоны или в Бодлеры,
берег бы нервы, —
да я вообще своротил бы горы,
кабы не эти стервы!
Причины пьянства
Я проснулся часу в четвертом.
В голове моей мысль стучится:
если жизнь такая, ни к чёрту,
надо проще к ней относиться.
Тем не менее – «в сердце рана»...
Чтобы сладить с этой прорухой,
коньячку дёрнул я полстакана
и с утра нахожусь «под мухой».
К...
Вздохнуть не трудно, такую встретив:
«Мила... прелестна...»
Но эти очи и слёзы эти
достойны песни...
Как в южном небе, там звезды тонут
в густых ресницах.
Несчастье, если их знойный омут
мне станет сниться.
Сравнить их с Гоплом? С ночною Вислой?
С фиалкой? – Мало!
Цветок волшебней создать не мыслил
Иван Купала.
Глазам печальным, тоску их чуя,
на память – стих мой...
«Прощай, колдунья!» – тебе шепчу я
вслед, с грустью тихой.
Доисторическая прогулка
В саду, в первозданной гуще
перед заходом солнца
папоротниковые кущи
глядят в водяные оконца.
Есть там странная птица —
как бишь ее... прилетала в сны...
Попугаев непуганых вереница
растянула радугу
во-от такой вышины!
Циклопы там на котурнах
гуляют и в спорах бурных
друг дружке корчат рожи
(не шабаш, но похоже).
И мирно дремлет на Древе
познанья, среди ветвей,
совершенно безвредный,
добропорядочный змей.
И лишь на Яблоне,
хищной Яблоне,
покачиваясь, как во хмелю,
растет и зреет
медленно,яростно
злодейское слово: люблю.
Моему сердцу в Палестине
Жизнь безоглядной чередою дней
мчится... Может быть, это
лишь призрак во сне
иной части света?
Иль снова мучусь мечтой больной?
Вправду, не верится,
что это голод любви иной,
иной части сердца.
Иль по́д гору тронулась жизнь моя
(чтоб сгинуть где-то)?
На что мне тогда иные края
иной части света, —
и тут и там этой жизни бег —
путаный, смутный.
Лишь то, что утратил, – со мной навек,
ежеминутно.
Натюрморт
А прилягу-ка я на диванчик,
дорогие мои мадонны,
потому что принял стаканчик
и теперь я маленько сонный.
Полежу, сочиню стишок, —
ну-ка, что вдохновит поэта?
Вот разбитой рюмки бочок,
вот бутылка бурого цвета.
(Живописнейшие детали
взору вдумчивому предстали!)
Вот жестянка из-под сардин,
вот букетик – принес тут один —
розовые цветочки...
От мандаринов рыжие шкурки,
под потолком – две летучих фигурки:
мои приемные дочки.
Одна голубая, слегка закругленная,
другая – вот странное дело! —
снаружи белее мела,
а в серёдке зеленая.
Пора бай-бай, повернусь к стене: