На митинге выступали меньшевики – члены правления Союза печатников (Чистов, Камермахер) и большевики – Тихонов от Полиграфического отдела Высшего совета народного хозяйства и Мельничанский от Центрального совета профессиональных союзов. Речи ораторов тут же переводились англичанам. Но и без всякого перевода, по тому, как относилась аудитория к выступлениям меньшевиков и большевиков, иностранные гости могли безошибочно судить, какими малыми симпатиями пользуется большевистский режим в рабочей среде.

От имени нашего Центрального комитета говорил я. В своей речи я подчеркнул, что на гостей мы смотрим не как на судей между нами и большевиками, а как на товарищей по борьбе, с которыми хотим поделиться своим опытом, потому что и им придется столкнуться с теми же проблемами, что и нам, и, как и нам, выбирать между двумя методами борьбы за социализм: большевистским – террористической диктатуры меньшинства или социал-демократическим, марксистским – господства сознательного большинства. Рядом фактов я иллюстрировал результаты большевистского метода. Конец своей речи я посвятил протесту против интервенции и призыву английских рабочих к борьбе за снятие блокады России.

Митинг уже близился к концу, когда из боковой двери протиснулся на эстраду среднего роста человек с длинной, почти до пояса, бородой и направился к председателю, после чего председатель объявил, что слово дается представителю партии социалистов-революционеров. Только когда оратор начал говорить, я, к величайшему изумлению своему, узнал в нем Чернова, – так изменила его длинная борода! Со стороны Чернова появление на таком митинге было громадным риском, так как ЧК гналась за ним в это время по пятам. Речь Чернова была не очень удачна. Он сравнивал учение социализма с учением первобытных христиан, а большевиков – с выродившейся христианской церковью. Чересчур литературная и отвлеченная, речь мало захватывала рабочую аудиторию, реагировавшую на нее лишь жидкими аплодисментами.

Положение спасли большевики. С той минуты, как они узнали в ораторе Чернова, они не могли спокойно сидеть на месте. Сидевший рядом со мною Мельничанский ерзал на стуле, порываясь встать и бежать куда-то, так что я насмешливо крикнул ему: «Что, небось ЧК вызвать хочется?» На что он, уже не помня себя, злобно отвечал: «Да, конечно, непременно надо ЧК уведомить». За Мельничанским забеспокоились и другие большевики, и только наши пристальные взгляды и насмешки заставили их отказаться от намерения бежать к телефону и донести о случившемся пассаже в ЧК. Зато, лишь только оратор кончил, большевики начали кричать: «Как имя? Пусть назовет фамилию!» Чернов выступил и назвал себя. Результаты получились не те, каких желали большевики: их сыщическое усердие и крики «Арестовать его!» привели лишь к тому, что зал разразился бурной овацией по адресу травимого, заставившей большевиков растеряться и позволившей Чернову в общей суматохе скрыться так же незаметно, как он появился.

Весь митинг горькой обидой врезался в сердце большевиков. Урон, нанесенный им в глазах иностранной рабочей делегации этим обнаружением истинных настроений московского пролетариата, был только усугублен тем жалким демонстративным шествием с места митинга к зданию Московского Совета 100–150 человек, которое они устроили после собрания, не сообразив, что при таком количестве участников лучше было бы вовсе отказаться от задуманной манифестации. Но зато с этого дня карающая рука большевиков была занесена над инициаторами и активными участниками митинга, и они ждали лишь случая, чтобы расправиться с «преступниками». Против правления Союза печатников тотчас же была начата жестокая кампания, и вскоре оно было разогнано, на его место насильственно водворено красное правление, члены же старого отправлены в тюрьму. Скоро наступил и мой черед…