Распаленный видом форм своей подружки и островатым запахом ее тела, монах угощал ее всем, что приходило ей на ум и имелось в харчевне. Не жалея средств картезианского ордена, о растрате которых рано или поздно станет известна капитулу и тогда настанет судный день. Он не думал раньше срока о том, ведь человеческая жизнь и так скоротечна. К чему заглядывать в будущее раньше срока? В конце концов, пропадать – так за дело, а не по глупости…

Время от времени красотка шептала ухажеру что-то на ухо, от чего тот застенчиво, даже стыдливо опускал глаза и краснел. Он лишь недавно перебрался в Париж из провинции и не привык к здешнему лексикону со странными, малопонятными оборотами речи, которые пускали иногда в ход балованные столичные особы.

Хозяин харчевни, коротышка и крепыш с атлетической фигурой молотобойца, с завистью поглядывал на соседку монаха-картезианца, не замечая злобных взглядов своей сухопарой, будто провяленной на солнце женушки. Та, в свою очередь, все сильнее и сильнее хмурилась, наливаясь желчью и копя в душе справедливое негодование. Ничего, ночью, когда они останутся одни, она покажет ему, как надлежит смотреть на чужих баб. Именно на ее приданое приобрели когда-то «Быка в короне» и он выбился в люди. Муженек, простофиля, видно, забыв обо всем на свете, ощущал себя совершенно свободным от каких-либо обязательств, в том числе супружеских, а зря! Придется ему напомнить обо всем опять.

В стенах питейного заведения порой проливалась кровушка; впрочем, такое случалось в ночную пору на всех перекрестках Парижа. Чтобы уладить все вопросы, связанные с этим, приходилось пускать в ход серебро, которое тушило жажду справедливости, теплившуюся в душе каждого блюстителя порядка, не говоря уж о служителях Фемиды и простых, законопослушных обывателях, для которых главным являлся порядка. Без порядка никакая созидательная трудовая и коммерческая деятельность невозможна.

Когда окончится трудовой день, харчевни и трактиры наполнятся ремесленниками, подмастерьями, поденщиками, продажными девками и мелкими клириками, все оживет: зазвучат разудалые а порой и непристойные песни, рекой польется вино, задымятся сковороды и противни с мясом, рыбой и овощами, забулькают кастрюли с похлебками, подымется такой шум и гвалт, что не приведи Господи. Впрочем, пока тихо и везде царит благостное умиротворяющее спокойствие, напоминающее затишье перед бурей.

Оглядевшись, Вийон устроился за общим столом. Доски его кто-то из посетителей заведения изрезал малопонятными изречениями вроде: «Поцелуй меня в зад и будь здоров», или «Сожми меня крепче, девочка моя», или «А ну-ка пощекочи мой башмак». К вновь прибывшему клиенту подошла хмурая жена хозяина заведения и, не глядя на него, полюбопытствовала:

– Что желает, месье?

Прикинув свои возможности, Франсуа заказал:

– Кувшин бордо, ломоть пшеничного хлеба и кусок козьего провансальского сыра.

Появление лиценциата присутствующие в харчевне встретили с нескрываемой радостью. Одни из них знали его лично, а другие были наслышаны о «подвигах». Франсуа. С некоторых пор за ним закрепилась слава отпетого весельчака, балагура и шутника, что высоко ценилось в университетской среде. Заслужить такую славу было совсем не просто. О нем говорили как о модном даровитом стихотворце, поскольку его баллады отличались от прежней, приевшейся средневековой поэзии. Кроме того, молва, несколько преувеличивая его поэтический дар, утверждала, что он является и известным дамским сердцеедом.

На неказистого молодца из Латинского квартала начали заглядываться благородные дамы, пресыщенные распутством ухажеров своего круга. Им хотелось чего-то новенького, остренького, пикантного. Кому того было лестно принимать в своем алькове модного стихоплета. Ради этого некоторые были готовы на многое, ибо женский пол еще тщеславней мужского. Как бы то ни было, но Франсуа порой соглашался на любовные рандеву. Так продолжалось до той поры, пока он не проснулся в постели знатной старухи. Галантно поцеловав даму в руку, он откланялся и зарекся впредь от подобных похождений.