– Золото припрячь, мало ль чего.

– Сдать, что ль есаулу?

– Сказал тоже! Припрячь и всё!

– Приданое невесте будет! – съехидничал Егор, но никто не подхватил его смешок. На том и порешили. Усталые рыбаки разбредались по домам невесёлые: и рыбы мало, всего несколько осетров, и татар не углядели, а за дозор их и терпят здесь, и незнамо кого приволокли. Кабы беды не вышло! Тут их стали цеплять жёнки, дети. Старые, что сидели на завалинках, вставали, кланялись. И им дадут долю, вдовам да старым. Вечерело, зазвенели подойники, зазывали матери детей-пострелёнышей домой.

За Петром увязались несколько человек, больно занятно было посмотреть, как встретит Марья мужа с подарком. А Марья никогда не ходила на привоз, только дома за порогом обнимала горячо мужа: боялась ли на людях осрамиться такой несдержанностью? А тут, будто чуяла, выскочила из хаты, так и встала, как вкопанная: перед ней виновато стоял муж родной с живой ношей. За ним толпились выжидательно соседи. Марья, не моргнув глазом, степенно сошла с порога, поклонилась низко в пояс, распевно низким голосом сказала:

– Здравствуй, муж! С возвращеньицем! Выглядываем аж с утра, банька истоплена, мать в гостях дожидается.

И повела муженька домой. Постояли ещё под окном любопытные – тишина, ни крика, не шума. Вот те Марья-крикунья! Как воды в рот набрала. Неужто приняла найдёныша?

Пётр положил на лавку девочку, огляделся – прибрано, на столе ужин, мать-старуха смотрит молча из угла, Ванятки, сына, не видно. И Марья смотрит тяжело, покусывает пухлые губы. Лучше бы кричала. Не обняла, не суетится от радости, как всегда бывало, а молчит. Мать боится невестки до одури, тоже молчит. Ушёл в баню, видел – из-за плетня глазеют ещё. Молодец Марья, утёрла всем нос: в пояс поклонилась! Когда ж такое бывало!

– Батя! – налетел сын, – я не поспел к рыбе, за коровой ходил в займище.

Подрос Ванятка, волосы выбелились от солнца, глазами в мать – глубокие, синие. Покойница Наталья была синеглазая.

– Батя! А много наловили? А татар видели? А припоздали чего? – вопросы летят, как птички, голос то басит, то звенит – стал ломаться, взрослеет сын!

– Расскажу потом, жди меня!

Сын в хату не торопится, тоже мачехи боится, лишний раз на глаза не попадается.

Станица Крутой Яр кормилась Волгой. Жили здесь казаки, считались на государевой службе. Давно беглые лихие люди облюбовали высокий берег для временного пристанища, да обжились. Тайком пробираясь в родные сёла, приводили жён да невест. Оглядываясь, осторожничая, сначала чувствовали себя гостями на богатой земле. Да и время такое – вокруг татарва, чуть ли не страшнее басурман свои – злыдни-хозяева да царёвы приспешники, лютующие по городам и сёлам. Не от хорошей жизни бросались в бега землепашцы. Стали «ловцами», вольными рыбаками. Забегали детки, заровнялась улица между плетнями, многолетней чешуей покрылся берег, капустные ряды тянулись по задам дворов. По весне сады наливались цветом, а потом вплоть до холодов радовали детвору сочными плодами. Хлеба сеяли мало, не родился он тут, приспособились выменивать на красную рыбу в других городищах. Но опасно было пускаться в дальнюю дорогу, поэтому часто сидели без хлеба, на одной рыбе. Но тут разыскали их царские слуги, гнать не стали, обещали хлеба за службу. Приехал есаул, поставили ему избу. Надо было следить за татарами, по надобности идти в поход на них. Так вольница стала станицей.

Кое-где сохранились времянки – обмазанные глиной стены из плетня, наполовину врытые в землю, с плоской крышей. Теперь туда загоняют на отёл коров или держат птицу, а дома уже строят высокие, деревянные, с печью. Леса своего строевого нет, срубы по реке сплавляют от верха, возни много, но какие избы встали улицей!