Не могу передать, что творилось у меня на сердце в эту минуту. Ничего вокруг не привлекало меня более, все будто исчезло – не стало гуляющих людей, моста, водяной глади, пейзажей… Я думал только об этом мальчике. Наверное, его ждут дома младшие сестры и братья, выглядывают из окошек в надежде, что он принесет несколько монеток, и тогда можно будет купить большую «леба» и наконец утолить голод… Как его семья оказалась в Харбине? Я не знаю. Возможно, он – аристократ царских времен, какой-нибудь князь или граф. Счастья, славы и богатства он не успел застать – слишком уж юн… Или он родился уже в Харбине и даже не задумывается о былом:

Мыслей и ассоциаций становится слишком много, все смешалось в моей голове, я не могу ухватить кончик и распутать этот клубок… Все, хватит, сейчас время наслаждаться пейзажем! Я снова поднимаю голову, смотрю на раскинувшуюся передо мной реку: те же гуляющие парочки, тот же взметнувшийся над рекой мост и прекрасный летний день.

Солнце клонилось к западу, нам было пора возвращаться. Мы выбрались из лодки, постарались, насколько это было возможно, щедро расплатиться с гребцом и рулевым, дать денег, как это называется, «на чай». Глядя в их довольные улыбающиеся лица, мы тоже чувствовали удовлетворение, потому что сделали доброе дело.

Вернувшись в гостиницу, я все думал о слепом мальчике. Вспоминаю о нем изредка и по сей день. Как сложилась его судьба? Столько всего переменилось за минувшие десятилетия, вряд ли он выжил. Пусть православный бог этих «белых» русских благословит его!

Мы пробыли в Харбине несколько дней и 4 сентября сели на советский поезд, следовавший через Сибирь.

В каждом купе вагона было по четыре полки. Мы, шестеро китайских студентов, разместились в двух купе: одно заняли полностью, а во втором – только две полки, а оставшиеся две занимали попутчики, которые иногда менялись. Все они были советскими гражданами. В поезде был вагон-ресторан, говорили, что цены там очень высокие и платить можно только американскими долларами. Поэтому мы, как и предполагалось, рассчитывали только на продукты, купленные в Харбине.

Поезд мчался по широкой равнине Суннэнь. За окном до самого горизонта раскинулась бескрайняя степь. В час заката, когда колесо солнца опускалось, нельзя было сказать, что «солнце заходит за горы», потому что гор совсем не было; в этот момент мне казалось, что степь вдруг стала морем, а наш поезд – это корабль. Правда, в этом море всегда стоял штиль, оно не волновалось, не гоняло пенных барашков – но все равно выглядело не менее величественно, чем настоящий океан.

На второй день поезд прибыл на станцию Маньчжурия, где проходила граница СССР с государством Маньчжоу-го [3]. Поезд остановился, и нам объявили, что остановка будет длительная. Все вышли из вагонов, чтобы пройти проверку на границе. Я совершенно не предполагал, что советские таможенники будут проверять все настолько тщательно, неторопливо и добросовестно. Весь наш багаж – и большой, и маленький, и чемоданы, и корзины – все подряд открывали, все подряд прощупывали, осматривали каждую мелочь. Сами мы стояли тут же, в ожидании, готовые в любой момент отвечать на вопросы. Мы взяли с собой в дорогу самый обычный неказистый чайник, чтобы набирать кипяток. Он не только не избежал пристального внимания, но даже вызвал к себе особый интерес. С этим чайником вроде все было понятно с первого взгляда, однако советский таможенник, словно увидев какую-то диковину, стал вертеть его и простукивать по нему, всячески исследовать, ощупывать и тереть, выясняя, нет ли у чайника внутри двойных стенок. Даже его тонкая железная крышка не ускользнула от «руки закона», которая долго ее выстукивала. Не хватало лишь микроскопа! Если бы он был, его точно бы применили. Я уже кипел от негодования и был готов взорваться. Стоявший рядом со мной иностранец постарше, тоже ехавший в этом поезде, заметил мое состояние и, похлопав меня по плечу, произнес по-английски: “Patience is the great virtue” («Терпение – великая добродетель»). Я догадался, что он хочет этим сказать, понимающе улыбнулся в ответ и стал послушно ожидать конца проверки, сдерживая негодование. Наверное, в то время советские люди смотрели на любого иностранца как на «подозрительный элемент», который, может быть, замышляет свергнуть их строй, потому и вели себя подобным образом.