Стопроцентные евреи в обязательном порядке подвергались репрессиям, никаких послаблений в их отношении не допускалось; полукровкам было чуть легче. Что же касается тех, кто был евреем на четверть, то они оказывались в пограничной зоне этой политики, и какое-то время их не трогали; евреев на одну восьмую можно было принять в состав народа и не рассматривать в качестве врагов. Первый этап этой политики как раз набирал обороты, репрессиям подвергались чистокровные евреи и частично евреи-полукровки; однако чем дальше, тем больше все усугублялось. Мои хозяева, похоже, относились к полукровкам, поэтому их пока не трогали. До какой степени точности могли доходить установленные гитлеровцами критерии, я, как человек посторонний, судить не берусь. Однако немцы всегда славились своими научными и техническими способностями, так что эти их весы работали, и работали надежно, можно не сомневаться.

Не берусь я судить и о том, как простой народ относился к репрессиям против евреев. Немцы в целом очень симпатичные люди – простые, искренние. В них совершенно нет хитрости и скользкости, иногда они даже кажутся неуклюжими тугодумами. Но только на первый взгляд. Вот, например, вы приходите в магазин за покупками, и продавец должен дать вам сдачи. Вы купили товаров на семьдесят пять пфеннигов, даете одну марку. Если бы это было в Китае, то хозяин магазина в прежние времена достал бы счеты, а теперь – калькулятор, или просто посчитал бы вслух: трижды пять – пятнадцать, трижды шесть – восемнадцать, и тут же на одном дыхании сказал бы, что сдачи полагается двадцать пять пфеннигов. Немецкому продавцу ничего этого не надо, он сначала говорит: «Семьдесят пять пфеннигов», потом кладет на стол пять пфеннигов и говорит: «Восемьдесят пфеннигов», потом кладет еще десять пфеннигов и говорит: «Девяносто пфеннигов», и, наконец, еще кладет десять пфеннигов и говорит: «Одна марка». На этом все заканчивается, все довольны, все радуются.

Другой случай, который произошел со мной, еще лучше показывает простодушие и честность немцев. Как следует из записи в дневнике, это случилось 17 сентября: у меня сломались часы, я понес их чинить в мастерскую на большой улице. Поскольку Берлин я знал плохо, в дебрях его высотных домов, среди потоков машин и городского шума я чувствовал себя словно бабушка Лю в Саду роскошных зрелищ из романа «Сон в красном тереме» – голова моя кружилась от удивления, и постепенно я перестал понимать, где какая сторона света. Часы нужно было забирать на следующий день, но припомнить, где же находится эта мастерская, мне никак не удавалось. Наконец я увидел место, показавшееся знакомым, вошел и поздоровался хозяином, стоявшим за прилавком. Это был пожилой человек в очках для чтения, очень похожий на того, что принял вчера сломанные часы. Я отдал ему квитанцию, тот долго искал мои часы в стеклянном шкафу, но их там не оказалось! Часовщик заметно разволновался, на лбу у него выступили бисеринки пота, он посмотрел на меня поверх очков и нервно сказал: «Приходите-ка вы завтра!»

По пути домой я размышлял о произошедшем, а на другой день вернулся в мастерскую – часов, конечно же, не нашли. Старик-хозяин совсем разволновался, лоб у него еще сильнее вспотел, даже руки слегка дрожали. Он очень долго рылся в шкафу, все там перевернул, и вдруг – словно молнией озарило или сам Господь помог, – внимательно рассмотрев квитанцию, часовщик воскликнул: «Это не наша!» Тут-то до меня и дошло, что я зашел не в ту мастерскую. Об этом пустячном случае я написал целое эссе «Комедия с часами», которое включено в сборник моих сочинений.