Он хотел непременно умереть рано, молодым и говорил:

– Как хорошо узнать в жизни одну молодость, уйти со всеми иллюзиями, не узнать вовсе той поры, когда живешь уж не так полно. У Щербины есть стихи Ниньона. Сколько в них правды!

Я ухожу с бала, – говорил он, – всегда в разгаре его, когда нет еще этого утомления бала, все лица оживлены, и платья, и цветы свежи; и что-то щемит у меня на сердце, когда бал, утомленный, затихает, доживая последние минуты. Так и жизнь.

Он действительно жил недолго. Когда он заболел болезнию, которая свела его в могилу, он радовался. Одно время его смерти ждали со дня на день; но потом он несколько поздоровел и умер спустя несколько недель.

– К чему это? – жаловался он. – Я уж совсем собрался. И потом, – сознавался он с виноватой улыбкой, – меня разбирает любопытство. Ведь столько узнаешь, стольких интересных людей увидишь.

Я знал, что ему пришлось лишиться людей, которые нужны были ему, и он хотел скорее их увидать. Он любил рассуждать о том, как будет сохранена и развита в другой жизни наша индивидуальность.

– Что за ложь, – говорил он своим всё стихавшим голосом, – у Алексея Толстого:

что за ложь, когда ушедшие ближе к живым, чем были на земле, потому что нет более этого разъединяющего эгоизма. Нет, я надеюсь, что всё лучшее, что было здесь, туда перенесется. Какая там музыка!.. Я слышал раз во сне пение оттуда. Я вот не знаю нот и не умею передать, а мелодию я помню доселе. А наши людские отношения! Всё то, что мы тут не дочувствовали, всё, что было земными условиями запутано и искажено, – всё это уяснится, и там настанет расцвет всех истинных, глубоких чувств в высшем, чистейшем их фазисе. Я жадно следил за его постепенным угасанием и за всё росшею в нем радостью. Порою мне казалось, что его гонит из жизни какое-нибудь, по его скрытности, никому не известное горе, какие-нибудь разочарования, которые заставили его укрыть в будущее все свои надежды, какая-нибудь неразделенная и непринятая любовь, осуществление которой он уже не мог здесь ждать, но которую в преображенной, свободной от тоски, ревности и пожелания, форме хотел унести с собой и там ждать свидания и отклика. И тогда мне вспоминались эти великие слова Шиллера:

Его вера в реальность бессмертия, в близость и связанность двух областей жизни заразила меня.

Когда предо мною шумит и плещет белыми гребнями беспредельное, как вечность, неумолкающее море, расширяя душу силой и волей; или ночное ясное небо засветится кроткими, любовно горящими звездами; или морозная зима покроет всё белым кованым блестящим покровом, засыплет серебряным инеем; или предо мной беспечно сверкает молодая весна, и в веселых лучах солнца купается вся природа, совершая великое таинство обновления, и соки текут вверх по деревьям, наливая почки, и, радостно потрескивая, тихо тают снега, а между пробужденной землей и светлой лазурью играют и кружат хоровод бесчисленные солнечные нити, – в эти минуты я чувствую его близость и невольно шепчу: «Смотри, как всё это хорошо!»