Встань ближе к нам в те минуты, когда отчаяние захватит наше сердце и мы готовы без борьбы предаться злу и опуститься на дно. Дохни на нас Своей святыней, яви пред нашим взором знамение Твоего спасающего Креста. Капни в нашу душу каплю той животворящей теплоты, которой мы уже не ощущаем.

О, не скрывайся от нас, будь с нами, в нас, вокруг нас, над нами, будь нам отец и мать, друг и брат, и тогда суди нас!

Вы не можете себе представить, – говорил мне один приятель, – какое впечатление произвел на меня один сон, в котором я не могу не признать особого для себя значения.

Мой знакомый был убежденный мистик и очень верующий человек. Я уже слыхал от него несколько рассказов о разных случаях в его жизни, где ясно проявилась связь его здешней жизни с тем загробным миром, в который он так горячо веровал, о котором так много думал, который так живо предчувствовал. В этом человеке боролось пристрастие к разнообразным сторонам этого мира и тяготение к духовной жизни, которую он глубоко понимал и которой временами жаждал всецело отдаться, способный даже на подвиги аскетизма. Я чувствовал, что борьба эта была в нем тяжела. Но мне казалось, что он выйдет из нее победителем. Расположение к религиозной жизни заложено было в нем спозаранку, так как он происходил из верующей и благочестивой семьи, и отца его можно было назвать даже праведником. Этот отец его, умерший, когда сыну было уже лет тридцать, оставался связанным с сыном какими-то невидимыми, но прочными связями.

«Трудно передать вам, – рассказывал он мне как-то, – что я переживал после смерти моего отца. Мне было очень тяжело терять этого незаменимого человека. Я знал, что уже никто и никогда не будет любить меня с таким всепрощением, так просто, преданно и заботливо, и вместе, однако, с горем в моей душе была какая-то живая радость. Я радовался освобождению его души, – многострадальной и пламенной, которую не могла удовлетворить недостаточность земной жизни, – от земных цепей и чувствовал, как он стал счастлив, как ему хорошо… Но всего замечательнее то, что он меня исцелил вскоре после своей смерти.

Я был в Крыму, набираясь сил после тяжелой болезни нескольких месяцев, как получил известие о внезапном его недуге и еле поспел к его последнему вздоху. После его похорон я почувствовал себя нравственно сломленным. Нервы мои были расшатаны до того, что я ничего не мог делать. Мне казалось, когда я садился писать письмо, что я не допишу его, и, раскрывая книгу, я был уверен, что у меня не хватит сил дочесть ее до конца.

Положение было отвратительное, и тем более неприятное, что надо было поскорее заняться приведением в порядок дел, а необходимого над собою усилия я сделать не мог. Я слонялся без занятий из угла в угол того большого дома, где всякий шаг напоминал его, или сидел, удрученный, в его спальне, где он скончался, или его кабинете, среди знакомых мне с раннего детства вещей… И вот, он мне помог…

Как-то я увидал его во сне. Мы были вдвоем, и он, бодрый и сильный до самых последних своих дней, казался мне хилым и беспомощным. Он попросил меня перевести его на другое место в той же комнате и, переходя с моею помощью, сильно на меня уперся всею тяжестью своего тела. Тогда же, во сне, я почувствовал при этом прилив какой-то силы, а проснулся с ощущением свежести и бодрости во всём организме. Я переродился, почувствовал себя вновь деятельным и чрез несколько дней уже выехал по делам в Петербург, и далее всё пошло особенно хорошо…».

Я с глубоким сочувствием выслушал и заботливо запомнил этот рассказ.