в мире чистых вещей можно только медитировать, о чем? да о тех же вещах, о чем же еще? но тот, кто хочет жить, не удовлетворяется одной медитацией, —

и потому он вынужден разрушать святые скрижали вещей, чтобы из их чрева на свет божий вышла иллюзия, будто люди и животные, боги и демоны, духи и инопланетяне, и вообще все, все, все – есть что-то иное и большее, чем просто вещи.

Вот жизнь и есть эта иллюзия быть больше, чем просто вещью, —

но в иные моменты – странные, необъяснимые, гамлетовские моменты – жизнь, точно помня о своем возникновении из вещи, вдруг замирает в чьем-нибудь особенно внимательном и пристальном сознании, отражаясь в остановившемся зрачке как вещь, —

и тогда наступает состояние великого, последнего и необратимого удивления: быть до такой степени удивленным значит видеть жизнь и все в жизни как вещи, то есть в аспекте чистого бытия, —

беда лишь в том, что это нисколько не мешает нам жить дальше и как ни в чем ни бывало, а тем самым происходит накопление «факультета ненужных вещей», —

ведь каждое мгновение жизни создает тысячи новых вещей, и весь вопрос только в том, будут ли они когда-нибудь до конца осознаны: если будут – хорошо и тогда мы испытываем блаженство великого и последнего удивления, если же нет – тоже не страшно, поскольку неосознанность жизни есть точно такая же вещь, как и полная ее осознанность, —

первая не мешает второй и может существовать сколько ей угодно.

Когда, выглядывая из окна, вы видите опять и в который раз эти дома и деревья, эти подъемные краны и купола церквей, эти облака и прогуливающихся под ними людей, у вас в душе появляется одно и то же странное, субтильное и противоречивое ощущение, —

с одной стороны, все эти бесконечно вам знакомые вещи связаны почти семейной, родственной связью: что-то теплое, надышанное и трогательное есть в их осмысленно-бессмысленном нагромождении, —

так родные и близкие толкутся на узком комнатном пространстве по случаю какого-нибудь семейного торжества, —

но, с другой стороны, вас тут же пронзает острая догадка о том, что каждая из этих вещей обусловлена тысячью причин и при сбое хотя бы одной из них она (вещь) не может существовать, —

отсюда глубочайшая внутренняя ранимость любой вещи, даже неодушевленной – об одушевленных и говорить нечего: иной раз просто внимательное наблюдение за ними вызывает боль на сердце, —

и вот эта пронзительная трогательность вещей, обусловленная их преходящностью, тонко контрастирует с возможностью их возвращения – своеобразный вариант вечности, —

да, они обречены на исчезновение, но почему, раз придя в этот мир, они не могут когда-нибудь снова в него возвратиться? ведь для случая бесконечность времени не играет никакой роли, —

так что первичное и первозданное восприятие вещей как чего-то такого, что не является ни вечным, ни преходящим, и что по этой причине нельзя постигнуть до конца, —

оно, такое восприятие не может не быть глубоко поэтическим в своей основе, —

и лишь потом и постепенно на его поэтическую – с лирическим звучанием— сердцевину нанизываются вторичные и все прочие – уже совсем необязательно поэтические – мысли и ощущения, —

все мое детство и часть юности, сколько я себя помню, я смотрел на окружающий мир именно такими глазами, —

но теперь, под занавес, этот взгляд на мир дает трещины, точно обжитый дом, подлежащий слому, —

и в той самой степени, в какой он исчезает из моей души, я чувствую себя несчастным.

Все дело в том, мой друг, что нет в жизни никакого развития, но все вырастает из семени: так из семени ясеня может произрасти только ясень и никакое другое дерево, и никакой случай, никакое стечение обстоятельств и никакая судьба, как принято говорить, не в силах изменить этого космического закона, —