Доктор Вирц, проникшаяся ко мне поистине материнскими чувствами, откладывала выписку несколько раз, и если бы я не начала открыто бунтовать, наверняка придумала бы способ задержать меня в больнице еще на недельку. Естественно, она была в курсе сокрушительного коллапса моей семейной жизни, своими глазами видела, как разъяренный Эберт сметал со столика медикаменты, и от души пыталась помочь мне сохранить брак, не понимая, что я остро жажду его скорейшего расторжения. Я откровенно тяготилась общением с фрау Вирц, каким бы замечательным человеком она не была и как бы тепло ко мне не относилась. Я готовилась держать круговую оборону против всего мира, а доктор Вирц бередила мои раны и взывала к женским слабостям. Мне предстояло решить множество одновременно возникших проблем, а она видела выход только в примирении с Эбертом, называя всё произошедшее «ошибкой молодости», заслуживающей милосердного прощения. Но я, черт возьми, нуждалась вовсе не в снисхождении, гораздо острее у меня стояла вынужденная необходимость срочно подобрать себе жилье, найти деньги на поездку в консульство, да мало ли каких сугубо организационных моментов могло возникнуть у человека, впервые за пять лет совершающего самостоятельные шаги в чужой стране?

Формально мне никто не запрещал до развода жить в доме Эберта, закон требовал лишь раздельного ведения хозяйства и фактического прекращения супружеских отношений, но при этом допускал проживание под одной крышей. Но для меня подобный вариант был изначально неприемлем, и я рассматривала даже кризисный центр для женщин, пока меня не осенила мысль позвонить Хайнцу Майстеру. Реакция достопочтенного бауэра на мой неожиданный звонок помогла мне прочувствовать обстановку вокруг моей персоны. Похоже, большинство моих знакомых было уверено, что после такого позора я не посмею смотреть в глаза приличным людям, и постараюсь всячески избегать появления на улице, а потом и вовсе исчезну из Ор-Эркеншвика. Хайнц явно не предполагал, что однажды я позвоню ему домой и спокойным, ровным, полным достоинства голосом поинтересуюсь насчет аренды постройки в Хорнебурге. Как и все остальные, Майстер ждал, что я буду ползать в ногах у Эберта и умолять того простить мои прегрешения, и в растерянности согласился на мое предложение. К счастью, страховка покрыла медицинские расходы, и денег на оплату убогого жилища мне вполне хватало. Я с трудом представляла себе предстоящую жизнь в Хорнебурге, но эта своеобразная декларация независимости от мужа значила для меня слишком много, чтобы я отказалась от нее в угоду комфорту.

Однозначно, я могла беспрепятственно пользоваться машиной и даже требовать от Эберта оплачивать бензин, но в день выписки я пешком прошла семь километров от Даттеля до фермы Хайнца Майстера, а потом еще километра полтора пилила до Хорнебурга. На улице заметно потеплело, светило Солнце, распускались набухшие почки, и мне вдруг показалось невероятно символичным совпадение обновления природы с началом моей новой жизни. У меня ничего не было, только телефон и дамская сумочка, которую я с такой яростью защищала от преступных посягательств, но я твердо знала, что скорее умру, чем обращусь к Эберту. Именно сейчас я, как никогда ранее, понимала Йенса, отвергавшего помощь Ханны, но в отличие от Йенса я не собиралась опускаться на дно. Он был прав, назвав меня плотью от плоти этого жестокого мира и ни на миг, не усомнившись в моей способности преодолеть любые трудности – я выжила сегодня и выживу завтра.

И все же, как бы я не бравировала своей бесшабашной решимостью, на свете по-прежнему оставались люди, беззаветно преданные мне и заслуживающие столь же искренней любви в ответ. Тогда, в кафе, я в запале обидела родителей, и до сих пор испытывала вину за этот глупый, ребяческий поступок. Я обвинила отца с мамой в корыстном отношении к моему браку, наговорила им кучу разной мерзости, и на душе у меня было гадко и противно. А когда мама разрыдалась в трубку, узнав, что я попала в больницу с выкидышем, у меня чуть было не разорвалось сердце. Я не знала, что ей сказать, а на языке у меня постоянно вертелась та самая фраза Йенса: «Ты не поймешь!», лучше всего объясняющая парадоксальную суть происходящего. Я должна была придумать относительно правдоподобную версию для своей семьи, но у меня не было сил фантазировать, и родителям пришлось довольствоваться общепринятой точкой зрения, в соответствии с которой весь Ор-Эркеншвик помимо того, что дружно считал меня безнадежно падшей женщиной, так еще и упорно недоумевал, с какой непостижимой стати меня вообще угораздило избрать Йенса Беккера на роль объекта адюльтера. Я была рада уже хотя бы тому, что родители жили за границей и их не затронула волна направленного в мою сторону презрения. На все мамины вопросы я отвечала скупо и односложно, а когда мама в безысходном отчаянии сорвалась на крик, тихо, но отчетливо попросила проявить уважение к моим чувствам и просто прислать мне вызов, вместо того чтобы лезть в душу. Мама в последний раз всхлипнула и внезапно успокоилась. С этого времени наши телефонные беседы вращались преимущественно вокруг состояния моего пошатнувшегося здоровья и планов на ближайшее будущее. Мне повезло, что мама никогда не была в Хорнебурге и не видела, в каких нечеловеческих условиях ютился Йенс: думаю, в противном случае, ее хватил бы удар от одной мысли, что я буду жить в натуральном сарае до момента получение визы. А еще родители перевели мне деньги, притом, по меркам моей родины, сумма выглядела весьма крупной. Когда в приступе максимализма я попыталась возмутиться, отец не стал меня разубеждать и уговаривать: с присущим ему сарказмом, он напомнил мне, что я много лет оплачивала им с матерью летний отпуск, и настало время вернуть долги, раз уж я начала рассуждать в таком циничном ключе.