– Отец, – в конце концов сжалился Палыч. – Шестьдесят три года, тромб. Людмила хочет, чтобы все воспоминания только у нее остались, она вроде как поклялась в этом отцу. И…

– Меня папа один воспитывал, – прогнусавила Людмила и подняла на Галку смущенный взгляд. – У матери новый муж появился, они уехали на другой конец страны, не звонили даже, а папа остался. Я обещала. Ни табуретки не выброшу, ни газетки, буду жить сама и хранить его память. А этот мне доказывает, что нельзя! И почему…

Она разрыдалась с влажным хлюпаньем, и Палыча перекосило:

– Я тысячу раз объяснял!

– Да подождите! – одернула Галка. – Дайте ей договорить.

– Не хочу я его на четыре части, как маньяк какой-то… Нельзя так. Понимаете? Вижу, что не понимаете! Но я просто не могу. Не мо-гу.

– Тогда отказывайтесь. – Палыч лупил толстым пальцем по экрану с такой силой, будто хотел его пробить.

– Ну пожалуйста. – Людмила канючила, как ребенок, и этот просящий голосок слишком странно сочетался с ее немолодым усталым лицом. – Папа такой у меня был… Один всегда, ни друзей, ни приятелей. Зато какие заготовки делал, все соседки завидовали! Я вам дам с собой банку баклажанов и помидоры сладкие, вы вкуснее не пробовали… И вам дам. – Она перевела взгляд на Палыча. – Пожалуйста.

Соленьями Галку еще никогда не подкупали.

– Это опасно, вы же понимаете? Не с бухты-барахты четыре человека нужны, эксперименты же проводили, опыты… – Палыч хмурился. – Нельзя так. Вам всю личность изрешетит, и все. Еще и девушку впутаете, а у вас сын маленький, сами же говорили…

– Хотя бы вдвоем. Я очень прошу, я денег дам, если хотите. Или на колени встану. Чего там эта четвертинка? А я хочу, чтобы он всегда со мной был. Ну давайте, а…

– Люда, это эгоизм, это детская позиция, – подала голос Надя, почти слившись с обивкой кресла.

Галка вздрогнула:

– Я согласна.

Слова вылетели сами собой. Лицо Людмилы прыгало, будто рябь шла по воде, и Галке казалось, что нет-нет, но мелькает в чужих чертах ее собственное выражение лица, изогнутые губы, слипшиеся влажно ресницы. Людмила выглядела перемолотой горем и ничуть этого не скрывала, выставляла напоказ, просила о жалости. Галку потряхивало.

– Ни за что! – Палыч оторвался от планшета. – Два барана упрямых, ну что же вы делаете…

– Вы сами меня вызвали, – тихо сказала Галка. – Одну. Так что давайте не тянуть, мне еще на учебу надо.

– А вы пробовали так раньше, на двоих? – вмешалась Надя, растирая подушечки и мечась взглядом с одного лица на другое.

Палыч зыркнул исподлобья, насупился так, что колючие брови полностью закрыли глаза.

– Пробовали, – вздохнул. – Ничего, вроде не помер никто. Но! Если человек слабенький, как некоторые, то я ручаться ни за что не могу… Это ж моя ответственность! На меня потом…

– Это кто еще тут слабенький, – фыркнула Галка. – Доставай свои чемоданчики быстрее. А с документами чего?

– А нас сколько в комнате человек? – спросил Палыч, и Галка вспыхнула.

На щеках проступил румянец, и Палыч, заметив это, засиял – кажется, даже успокоился немного. Людмилиного горя стало так много в комнате, что хотелось ухватиться хоть за что-то обычное, спокойное, почти родное. Галка незаметно показала Палычу язык, пусть порадуется своей победе.

– С работы-то не уволят? – спросила, растирая руки.

– Уволят, конечно. Когда-нибудь. Но если никто не узнает, то точно не сейчас. И расписки мне напишите, от руки. Что без претензий.

Галка присмотрелась к нему – с чего бы вдруг такое милосердие? У Палыча ведь наверняка чего только не просили и какие только взятки не предлагали, но он, закостенелый даже не от страха, а из нежелания перемен, все делал по правилам, держась за свое непыльное местечко. А тут одна просьба от какой-то истеричной, капризной женщины, и он на все согласен. Прихоть, рожденная тоской по отцу, слишком острой, будто живот вспороли ножом и бросили умирать. И рана глубокая, черная, и кровь хлещет, и мечешься по квартире в поисках ваты и перекиси, не соображаешь ничего… Но ведь ничего такого в просьбе Людмилы не было, родственники часто не понимали, что делают, но Палыч-то, Палыч куда?