Маша пробежала мимо, не присматриваясь, – всюду ее теперь окружали кошки. Спрятаться, бояться контрольной, а не собственного безволия, не думать о Сахарке…

В школе было не лучше. И ладно бы Машу травили, били за гаражами после уроков, окунали лицом в снег – она даже мечтала об этом порой перед сном, переваливаясь с одного широкого бока на другой, думая, что так было бы проще находить оправдания своей бесконечной меланхоличной тоске, – но одноклассники ее попросту не замечали. Маша согласилась бы на шлепки и хохот, плакала бы после уроков над примерами в столбик, и расплывались бы под рукой сине-фиолетовые чернила, но школа оставалась такой же пустой и бессмысленной, как мир вокруг, как Машины планы, как и сама Маша.

– Здравствуйте, – вежливо сказала она, протискиваясь мимо директрисы в фойе, но ее снова никто не заметил.

Порой Маша сомневалась, что существует на самом деле.

Может, дело было в том, что ее одноклассники выросли. Их занимали вопросы поступления, будущей профессии и далеко уже не первой любви. Маша помнила, как было в младших классах: сначала кто-то пустил слушок, что от нее воняет тухлятиной, и каждый считал своим долгом подойти поближе, нависнуть и втянуть воздух так, чтобы ноздри слиплись. Маша толкала мальчишек, а они хохотали и морщились – правда же воняет! Маша мылась каждый вечер и каждое утро, по два-три раза в день переодевала белье, даже стала брать с собой в школу запасные блузки, но хохот продолжался.

Потом начались пакости – она шла к доске, а кто-то чихал и морщился, дружное гнусавое гудение сопровождало каждый ее удар по волейбольному мячу, а после школы молчаливая компания с серьезными лицами провожала Машу до подъезда, чтобы снова ударить противным визгливым смехом ей под лопатки. Маша убегала, пряталась от них в учительском туалете, ждала, пока завучиха соберется домой, и борьба делала Машу живой, настоящей.

Это было беззлобно и по-детски, но задевало. Каждая усмешка, косой взгляд, записка с призывом помыться. Каждый день, когда она тряслась перед школой и, больше того, боялась показать Оксане свою слабость, – Оксана сразу явится на разборки, и от этого насмешек станет только больше. Маша, конечно, слышала все эти истории про тухлые яйца в портфеле, следы от рифленых ботинок на спине и кровяную тягучую слюну, про ворованные из раздевалок вещи и толпу нагрянувших мальчишек, пока ты стоишь, голая и напуганная, но такого никогда не было.

Просто насмешки.

И обидное прозвище.

Детдомовская.

Она вспоминала об этом, выкладывая в кабинете учебник по физике и пенал в виде плюшевого медведя. Теперь у нее хотя бы была соседка по парте – такая же бессловесная и бесцветная девочка-моль Юля, которая обожала расковыривать прыщи на подбородке и общипывала секущиеся волосы, – но в младших классах Маша сидела одна, терпеливо снося все насмешки и плача лишь от этой «детдомовской». Она прожила в доме малютки всего несколько месяцев, пока папа с Оксаной оформляли документы, и мало что запомнила из того времени – память вычистила ластиком и даже оставшиеся резиновые серо-белые катышки выдула из головы, только не запоминай. Смазанное и нечеткое, будто подсмотренное в дневном сериале по телевизору, – нянечка с растрепанными кудрями, которая повторяла «не реви», даже когда Маша не ревела, глыба матраса под локтем и свет луны, от которого нельзя было спрятаться даже под подушкой. Можно сказать, что из одной любящей семьи Маша попала в другую, тоже не из самых плохих, но вот это «детдомовская» прицепилось к ней намертво.

Может, это было единственным, что отличало Машу от других, кроме выдуманного запашка. Теперь вот и диабет добавился.