– Да ты садись, старик! – воскликнул Самохин, увидев, что его сосед поднялся со скамейки.

Евлентьев сел, подтянул к себе сумку, затолкал ее ногами под сиденье, выглянул в окно. Часы на платформе Сетунь показывали девять часов пятьдесят две минуты.

– По тебе не скажешь, что ты на электричках ездишь, – сказал он, окинув взглядом нарядного приятеля.

– А я на них и не езжу! – рассмеялся Самохин. – У меня дача в Жаворонках, в основном там я и живу. А машина забарахлила с утра, не пойму даже, в чем дело.

– Какая машина? – спросил Евлентьев, заранее зная ответ и заранее зная, что его вопрос будет приятен Самохину.

– «Мерседес»… Правда, не самой последней модели, но зато новый.

– Значит, и новые «Мерседесы» ломаются? – усмехнулся Виталий.

– Старик! Все ломается! Судьбы людские ломаются, а ты о какой-то железке! – воскликнул Самохин, но услышал, почувствовал Евлентьев, что вопрос его задел приятеля, не понравился тому вопрос. – Главное, чтоб мы не сломались, я так думаю! – это уже был удар, болезненный удар, Самохин явно намекал на то, что с Евлентьевым, судя по всему, это все-таки произошло.

– Ты прав, – кивнул Евлентьев, – я и в самом деле того… Похоже, сломался.

– Нет-нет, старик! Я не это хотел сказать! – Самохин прижал ладони к груди, и Евлентьев с какой-то внутренней усмешкой понял, что и ногти у его старого приятеля покрыты лаком, приведены в порядок руками умелыми и заботливыми.

– Да ладно тебе, – он махнул рукой не то на слова Самохина, не то на самого себя.

Электричка подошла к станции Фили.

Часы на бестолковом угластом здании показывали четыре минуты одиннадцатого. Разговор двух старых приятелей продолжался около десяти минут. За это время многое изменилось в их взаимоотношениях. Если когда-то они были на равных, то за эти минуты один поднялся на несколько ступенек вверх, второй опустился вниз.

– Тебе где выходить? – спросил Евлентьев, тяготясь и этой встречей, и разговором, который явно становился пустым и обременительным. Впрочем, тяготил он, похоже, одного лишь Евлентьева. Самохин оставался оживленным, говорливым и, кажется, готов был продолжать беседу до бесконечности.

– На Беговой выйду… Мне надо на Пушкинскую, там моя контора.

– Что за контора? – без интереса спросил Евлентьев, незаметно трогая ногой сумку под сиденьем. Эта поездка для него оказалась пустой – кроме одной книги и двух шоколадок, продать не удалось ничего. Встреча с Самохиным сломала все его надежды, и теперь он думал лишь об одном – побыстрее отправиться в обратный путь на Голицыно и попытаться хоть немного заработать на ужин.

– Ха! – весело воскликнул Самохин и, кажется, даже ногами взбрыкнул, услышав вопрос. – А я все думаю – когда же ты об этом спросишь, когда поинтересуешься, чем занимаюсь!

– Робел, – развел руками Евлентьев, – с виду ты вроде как «новый русский», а они не любят отвечать на такие вопросы, таятся. У тебя как… На груди золотая цепь?.. Висит?

– Висит! – радостно кивнул Самохин. – Златая цепь на дубе том!

– Тяжелая?

– А! Ерунда! Двадцать пять грамм.

– Ничего, – уважительно склонил голову Евлентьев. – Дашь поносить?

– Хоть сейчас! – И Самохин полез за пазуху.

– Да ну тебя! – остановил его Евлентьев. – Шутки наши забыл? Помнишь, ты у меня просил – дай джинсы поносить… Помнишь?

– Было такое, – согласился Самохин, и опять Евлентьев заметил, что воспоминание это не было для приятеля радостным.

– Так где же ты работаешь?

– Старик, ты не поверишь… Я нигде не работаю… Ни на кого не работаю. Я на себя работаю.

– Я тоже.

– Старик… У меня банк. Понял? Банк! Это тебе о чем-нибудь говорит?