Захочется ли после этого видения снова окунаться туда, в этот чан «жаровни серной»? Как всегда, Пушкин не даёт прямого ответа, закончив сцену «дантовских видений» «смущением томим» и тем самым снова захлопывает крышку своей «шкатулки Пандоры». Но мы, любители «духовных» путешествий, способны отправиться с героем дальше и найти ответ на этот вопрос у другой героини – Татьяны в «Евгении Онегине»: «…пышность эта, //Постылой жизни мишура,// … //Сейчас отдать я рада //Всю эту ветошь маскарада, //Весь этот блеск, и шум, и чад //… //За наше бедное жилище…» (8:XLVI). Это поразительное высказывание Татьяны с его явным «адским» определением «чад» словно выдает прошлое героини – ее пребывание на этих кругах, прошедшую затем испытание «адом» и успешно вышедшую из него.

Когда герой, оказавшись на «некой жизненной грани», выходит на «ту сторону», где он, как в зеркальном отражении (поскольку «ноуменальный» мир перевёрнут), видит всю его нелепость, всю тухлость («Тогда услышал я (о диво!) запах скверный, как будто тухлое разбилось яицо»), он понимает, что никуда ему не деться, а придётся «внять» людским воплям («Порыв отчаянья я внял в их вопле диком»). Ничего не поделаешь, а придётся «прозреть» и идти спасителем в этот мир, как пушкинский поэт-пророк («Восстань, пророк, и виждь, и внемли»), как Ленский для своей возлюбленной («буду ей спаситель…»), или бедный Евгений в „Медном всаднике“. Придётся помогать людям (и, как выяснилось, это и делает пушкинский гробовщик Андриан Прохоров). Но для этого надо сначала „заблудиться“ или спуститься вглубь пропасти, или влачиться „в пустыне мрачной“. Здесь своя теория Эйнштейна: чем выше взлетаешь, тем ниже приходится затем падать в „пропасть“, – и русская пословица об этом же говорит. А когда человек прошёл эту „пустыню“, он с удовольствием затем входит в этот „ад“, и всё там освещает своей любовью («…я внял»). Отсюда и возникает пушкинская тема «влюбленного беса». И путешествию этому нет конца:

Фрагмент гравюры И. Босха

Когда становится ясно, что «Сон Татьяны» с его картиной «шабаша», в которой бесовские силы впервые были выписаны Пушкиным с такой жуткой фантастичностью, – совсем не простое отражение народных суеверий, то интересно ещё раз перечитать его черновые наброски, где мы находим следующее описание:

Набоков В. В. назвал эти картины «босховским собранием», заметив таким образом, как и Боцяновский В. Ф., что такое изображение чудовищ напоминает картину Иеронима Босха «Искушение св. Антония» («С.-Петербургские ведомости»; 1866, №139). Если вспомнить, что Босх творил на исходе средневековья в страшную эпоху политической напряженности, когда по всей Европе зажигались костры инквизиции, а виселица и колесо становились необходимым архитектурным элементом городской площади и органической частью деревенского пейзажа (вспомним также дыбу и виселицу на рисунках самого Пушкина в рукописи «Полтавы»), то становится ясно, что «Сон Татьяны» связан ещё и с той исторической ситуацией, когда он создавался (1825).

Во времена Босха, на исходе средневековья, идея о приближающемся конце мира определила и особый круг чтения мыслящих людей: это были, также как и во времена Пушкина, библейские пророчества, Апокалипсис Иоанна Богослова, любимого ученика Христа, учения древних мистиков, по которым ученые-богословы искали точной даты конца мира и страшного суда. Кроме «Откровения св. Иоанна» (Апокалипсис) популярным чтением также была «Божественная Комедия» Данте (к которой Боттичелли в 1491—1497 гг. сделал всемирно известные иллюстрации страшных видений дантовского ада).