– Возможно.

– Но если не пить, то есть вероятность, что не сработает?

– Не знаю, Флоренс. Я не знаю.

– А если не пойти?

– Такого варианта нет.

– Думаешь, это реально? Вскрыть его схему.

– Даже если вскроешь, никто не поверит. За последние шесть лет он провел сотни, если не тысячи таких ужинов, промыв мозги до основания.

– Но тебе нет.

– У него давно на меня зуб, но это уже вошло в привычку – я как надоедливая муха: он не догоняет меня, но особо не пытается – не верит, что я представляю серьезную угрозу.

– Так почему он точит на тебя зуб?

– Я отказался от того, что он предлагал.

– От чего же?

– От того, чего я больше всего желал.

Он устремляет взгляд вдаль. Чего он желал… Единственное, чего он всегда желал, – вернуть жену к жизни.

– Но как?

– Те, кто получает желаемое, не распространяются. Время от времени они посещают его кабинет, где он дает им то, что нужно.

– Что – это?

– Не знаю.

– Как же ты отличаешь их от остальных?

– Загляни в глаза отчиму.

– Этот стеклянный взгляд?

– Отрешение от мира.

– И сколько вас таких – несогласных?

– Не скажу.

– Не веришь мне?

– Не верю Доктору. Если ты решишь остаться, он пригласит тебя на ужин. И кто знает, что ты ему выболтаешь.

– Так что мне делать?

– Не борись за Корк. Разрушь авторитет Доктора в глазах сестры и убирайтесь отсюда.

– Думаешь, она поверит?

– Сделай так, чтобы поверила. А пока не поверит, не высовывайся и не отсвечивай. Для твоего же блага.

– В Корке мне это никогда не удавалось.

– Придется приложить немалые усилия. Скорее всего, потребуются большие жертвы.

– Я умру за нее, если нужно.

– Не давай таких обещений, Флоренс, – Сид уже совершил эту ошибку. Он не знал, что Корк воспринимает подобные обещания всерьез.

Смерть Джейн не становится потрясением для Корка. Дожди заканчиваются, и горожане возвращаются к работе: мужчины – в поле, женщины – в женский дом. Теперь в Корке все подчинено строгому порядку: подъем с рассветом, скудные приемы пищи, тяжкий физический труд. У каждого свое место, которое определяет Доктор – староста, мудрец, наставник и божество, – его авторитет нерушим. Он был избран Господом, чтобы управлять общиной, и будет делать это до последнего вздоха.

В холщовой рубашке, покрытой давно не отстирывающимися пятнами, в брюках, вытянутых на коленках, – они велики ему, он сильно исхудал, – Роберт выглядит как фермер из прошлого, стеклянный взгляд выдает покорного раба. Он закатывает рукава, открывая неравномерный загар: до локтя руки совсем испеклись, а выше кожа еще светлая. Прежде у него не было таких рук: пальцы в мозолях и порезах, под ногтями уже неотмывающаяся грязь.

– Хорошо, когда в доме есть хозяйка, – говорит он, когда Молли ставит перед ним тарелку, – но еще лучше, когда их две. – Он отламывает хлеб и принимается за кашу.

Мы почти не говорим, я не пытаюсь объяснить ему, зачем приехала. Беседы с ним – игра в одни ворота, словно говоришь с Богом, а мне не нравится тратить силы напрасно. Каждое сказанное ему слово – как корабль, попавший в Бермудский треугольник: пропадает безвозвратно. Предпочитаю убеждать себя, что он болен, как те старики, о которых я когда-то заботилась в доме престарелых.

– Когда ты уезжаешь? – спрашивает Молли. Моя рука повисает над тарелкой.

– Я не намерена уезжать.

Она презрительно хмыкает и скрывает лицо за чашкой.

– Тебе позволили не ходить в женский дом? – интересуется Роберт у Молли.

– Да, какое-то время.

– Я оставил в спальне рубашку. Она разошлась по шву на правом плече.

– Хорошо, я зашью. Можно мне сходить в церковь?

Он сдвигает брови к переносице. Думает о чем-то своем.

– Сегодня хор. Я хочу пойти, – настаивает Молли.