– И не надейся, – сказала она, попивая чаек. – Никто тебя на дачу не пригласит. Ты теперь вроде прокаженного. Ты же отъезженец, а тут иностранец, знаменитость, а рядом переводчик-гэбист, а все вокруг знают, что ты предатель, от тебя лучше подальше держаться.

Паша психанул, но в глубине души допускал Муськину правоту. Хоть уже в стране языки поразвязались и был объявлен курс на строительство «социализма с человеческим лицом», но те, кто не хотел его строить, пакуя чемоданы для выезда на ПМЖ в капиталистический лагерь, по-прежнему воспринимались чуть ли не врагами народа. Анисов молчал, но неожиданно позвонила Лиза. Она сказала, что профессор пригласил нескольких учеников и ее тоже, причем предупредил, что маэстро, возможно, захочет познакомиться с молодыми дарованиями, послушать их. Ей Анис посоветовал сыграть вариации. Лиза интересовалась, может ли Паша разок-другой пройтись с ней по вариациям и еще – захватит ли он ее с собой или ей самой добираться рейсовым автобусом. Поездка должна была состояться через день. Паша назначил урок на вечер, а вот по поводу дачи ответил неопределенно. После пятого или шестого раза он наконец дозвонился на анисовскую дачу. Муськины злобствования оказались пророческими, но Анисов после всех туманных намеков, вдруг в сердцах выругавшись, сказал следующее:

– Ты, Пашка, прости. Знаешь, бери-ка свою Лизку, и приезжайте. Ты ее учитель и мой ученик. Вы – моя гордость. Хочу, чтобы француз вас услышал.

Дачный поселок вытянулся на косе, разделяющей открытое море и пресноводные лиманы. Несколько десятков дач были отданы во владение разным творческим союзам. Какого-то особенного творческого духа, парящего над этим дачами, не ощущалось. Народ отдыхал, жарился на солнце, просаливался в морской воде, ел, пил. Иногда, правда, можно было услышать невнятное бормотание рояля со стороны композиторских дач да увидеть парочку выставленных за калитки мольбертов у художников, а вот кинематографисты, писатели и журналисты полностью растворялись в многолюдных шумных компаниях с их бесконечными ночными купаниями и воплями подвыпивших девиц. Жаркое лето остывало, но море, прогревшись до дна на мелководье, булькало, как закипающий суп, заправленный для красоты светящимся в темноте планктоном.

Лиза вошла в воду, и волоски на руках и ногах, как иголочки на елке, засветились фосфоресцирующим зеленоватым огнем. Она оттолкнулась от илистого дна и поплыла. Еще в ушах молоточками стучал рояль, а сердце подпрыгивало от возбуждения, но было ясно, что волшебство сегодняшнего вечера уже позади. Через час они сядут с учителем в машину и уедут. И останется тут, на берегу, этот праздник, восторг, испуг и радость, ее трусость и потрясение. Лиза плыла навстречу кривой луне, и лицо ее тоже кривилось от смеха и слез.

Весь вечер она обмирала от мысли, что придется играть. Из показанных великим музыкантом композиций ничего не запомнила. Казалось, что в уши вставили затычки, а на голову надели цинковое ведро. Кроме гулкого шума и стука собственного сердца, ничего не слышала. Учитель разговаривал с маэстро на корявом французском. Переводчик, еще с утра, мучился животом и постоянно выбегал из комнаты. Анисов хихикал и, подмигивая, уверял, что если тому станет еще хуже, то опять полечим. А если лучше не станет, то вызовем «Скорую». Пусть в больницу везут, с глаз долой. Лиза сидела в уголке с двумя студентами-выпускниками, которые должны были играть дуэт для рояля и флейты знаменитого француза. Она подумала, что, даже если они будут плохо играть, все равно он их похвалит, ведь они играют его музыку, а вот при чем тут Бах в ее, Лизином, исполнении? Ребята сыграли замечательно, а новая фортепианная соната Павла Хлебникова понравилась гостю так, что он просил опять и опять играть отдельные части. Уже все устали, и Лиза втайне надеялась, что дело до нее не дойдет. Но стало досадно – а вдруг не вспомнят, не попросят к роялю, ничего не скажут.