– Лизка, слушай, твой этюд девочка одна играла, ужас, медленно так, еле-еле. Ну где ж этот Паша, господи! Уже пару человек осталось. Может, наверх поднимешься? Ладно, стой здесь, я тебя кликну.

Надо было зайти внутрь, но Лизе даже думать не хотелось, что учитель может не прийти. С одной стороны, она освободится от взгляда в спину, но с другой – будет чувствовать себя незащищенной. Последнее время он, как наседка, кудахтал над ней, радовался, что открылись в ней чуткость и глубина. Его прикосновения перестали быть неприятными. Когда Павел ловил ее летящие в гамме руки, как сачком прикрывая их широкими, теплыми ладонями, она уже не вздрагивала, а послушно начинала пассаж сначала, стараясь четче работать пальчиками. Лизе даже нравилось, что он подсаживается с ней рядом на стул и они просто так, для удовольствия, импровизируют в четыре руки. Он придумал для их «разминок» простенький мотивчик, начинавшийся с восходящей кварты. Частенько именно с этого интервала зачинаются мелодии гимнов. В ней призыв, импульс: «Вставай! Проснись!» Но потом, словно подсмеиваясь над собой, учитель внес в звукоряд нисходящий ряд хроматизмов, похожий на позевывание, поеживание и постепенное скатывание в сон. Раньше у нее не получалось играть музыку, которую никто не написал. Какой-нибудь простенький мотивчик, конечно, мог проскочить в голове, но свободный поиск гармоний, ритма, казалось, тормозился где-то на уровне носа. Руки застывали, уши не слышали. Павел совсем чуть-чуть подсказал, что-то наиграл, объяснил, но дело было в другом. Она освободилась от страха ляпнуть не по той клавише или уйти в далекую тональность. Рядом был тот, кто вел за собой через немыслимо звучащие варианты, заводясь, заигрываясь, подпрыгивая и прищелкивая языком. В конце концов он умудрялся, вымотав, выйти на уровень обоюдного и полного взаимопроникновения, где уже не надо было задумываться, все происходило само собой. Они предчувствовали каждый следующий шаг, сдерживали себя, а порой, наоборот, торопили. Потом, после финального аккорда, оглушенные радостью случившегося чуда, уже неповторимого и мгновенно поблекшего, они тихо сидели рядом, слушая глухие удары сердец.

Она вздрогнула от маминого окрика: «Лизка, бегом, слышишь! Тебя зовут!» Взлетая по широкой мраморной лестнице, узнала от мамы, что предпоследний номер просто сошел с дистанции. У парня нервы не выдержали, он много раз сбивался, потом и вовсе остановился. Теперь сидит, ждет, вдруг его еще раз позовут. Шансы у него, конечно, минимальные.

Перед дверью в класс они затормозили, Вера суеверно поплевала на Лизу. Лиза набрала воздуха и нырнула в зал. Стараясь не смотреть в сторону приемной комиссии, поднялась на сцену. Услышала, как открылась и закрылась дверь. Кто-то вошел. Она точно знала, что это Паша. Она подняла руки, и они перестали дрожать, мгновенно согрелись и высохли. Еще минуту назад казалось, что мокрые, холодные пальцы просто соскользнут с клавиатуры, а теперь они мягко и звучно взяли первые звуки.

Из экзаменационного зала Лиза выпорхнула счастливой. Обычно экзаменующийся покидал зал под гробовое молчание комиссии, но Лизе кто-то сказал: «Браво!» Она не разобрала, кто именно, но было ясно, что сыграла хорошо. Теперь слово было за учителем. Ей хотелось в туалет, но она боялась отойти и прыгала возле пахнущей канифолью двери. Вера прислушивалась, пыталась подсмотреть в щелочку, но из зала не доносилось ни звука.

Наконец вышла секретарь и сказала, что утром будут вывешены списки тех, кто допущен к следующим экзаменам. За ней вышел Хлебников с чужим, скучным лицом. Лиза чуть не разревелась! Паша улыбнулся дрожащей от возбуждения, переступающей с ноги на ногу ученице. Он погладил ее, как маленькую, по голове и сказал, обращаясь к Вере Николаевне: