Наша встреча повторилась. Я и мама плакали. Не зная чем объяснить все это, я лишь повторял "Прости" как-то рывками пробивающееся сквозь слезы.

Когда все пришли в себя и рыдания сменились оживленным разговором и смехом, мама объявила, что совсем скоро я отправлюсь домой.

– Как домой? – спросил я, не совсем понимая о чем она – Ведь я и так дома.

– Нет сынок, – улыбаясь ответила мама – я говорю о другом доме. Скоро ты все сам увидишь.

Впереди была неизвестность, которая в общем-то нисколько меня не пугала. Из газет я знал, что на свете есть люди лишенные дома, и что они от этого очень страдают, у меня же только что появился второй дом, и кто знает, быть может впереди меня ожидает еще большее их количество.

3

Так я и вернулся на свою малую родину, холодную и неприветливую, но произведшую на меня впечатление своей новизной. Это все-таки был город, с которыми я до этого никаких дел не имел. Озираясь по сторонам я с восторгом разглядывал высокие, в несколько ярусов дома, с любопытством изучал прохожих, одетых не по сезону тепло. Был еще сентябрь, а они все укутавшись, брели куда-то, понурив головой. Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы понять для чего им нужны были такие теплые одежды.

Выдержав экзамен, я поступил в гимназию. Это было небольшое здание, вытянутое вверх на четыре яруса, с какими-то непонятными лампочками под самой крышей, которые на моей памяти ни разу не загорались. Но это волновало меня в самую последнюю очередь, главной же причиной моего беспокойства была новая жизнь, в которую я вступал, но о которой ровным счетом ничего не знал. Тысячи, как тогда казалось, детей окружили меня со всех сторон, и будто бы изучая мою хрупкую, маленькую фигурку, внутренне смеялись над ней. Я же наблюдал за тем как все они переглядывались меж собой, и не роняя ни звука, о чем-то говорили. В изгибах улыбающихся губ и в уголках глаз, зажмуренных от какого-то внутреннего и недоступного остальным удовольствия, легко проглядывались те или иные слова, но выстроить их в отдельные и имеющие хоть какой-то смысл предложения, я не мог. Это были совершенно иные дети, не такие к каким я привык и каковым был сам. Рассматривая эти лица, я осознавал, что все они владеют каким-то знанием, доступ к которому был недоступен для меня в деревне.

После торжественной части меня и других, еще неизвестных мне, детей завели в класс. Мои одноклассники были такими же непостижимыми существами, но в виду того, что судьба связала нас вместе и в последующем мы должны были идти рука об руку какое-то время, я испытывал к ним какую-то симпатию.

Будучи ребенком в достаточной степени робким, я в этот день ни с кем так и не заговорил. Когда перекличка была закончена и учитель объявил всем какие завтра будут занятия, я с остальными вышел из класса и пошел в раздевалку. Казалось, что я попал в ад. Дети разных возрастов носились по гардеробу как заведенные и неистово крича, играли в чехарду и кидались друг в друга сапогами, шапками и всем тем, что попадалось под руку. Прижимаясь к стенам, я как-то пробрался к вешалке на которой оставил свою одежду и взяв её, поскорее выбежал наверх, минуя гардеробщиц, которые тщетно пытались остановить это безумие громко выкрикиваемыми угрозами и проклятиями.

Выйдя из школы и спустившись вниз по приходящей в упадок улице, смотрящей на меня выбитыми оконными рамами и вынесенными дверными ставнями домов, ждущих, когда их снесут, я оказался на трамвайной остановке.

Место это, в котором я за время учебы провел достаточно времени, представляло из себя нечто специфичное и быть может даже пугающее. Снаружи она являлась самой обыкновенной остановкой с платформами и дожидающимися на них своих трамваев пассажирами. Рядом размещался небольшой магазинчик с броской вывеской "Перекресток" большие буквы, которой можно было увидеть за несколько километров. Заходя же во внутреннюю остановку, специально приспособленную для ожидания трамваев в зимнее время, вы тут же оказывались в некотором подобии клоаки. Стены в этом помещении были настолько засалены и загажены, что зеленая краска, едва-едва проглядывающая в некоторых местах, обратилась в какое-то липкое месиво цвета охры. Все здесь было гадко. И отвратительные запахи, вбирающие в свой букет грязь немытого тела, тяжелую одышку, спящего на полу пьянчуги, и бьющий по носу мускус экскрементов. Завсегдатаи этой ямы, старушка торгующая семечками, вся укутанная в платки и напоминающая кокон, казалась существом внеземного происхождения и от того так меня пугала; пара умалишенных – один высоченный и будто бы намеренно высушенный идиот, с большими и круглыми очками на носу, вечно домогающийся до пассажиров и смеющийся каждому их слову своим гнусным смехом и крупная женщина, то покойно сидящая в углу, то приходящая в бешенство и начинающая бегать по остановке, громко выкрикивая ругательства.