Одно особое событие помогло мне осознать, как глубоко я полюбила Адель. Мы с сестрой Гортензией месили в кухне тесто, из которого пекут облатки для причастия. И вдруг Адель обернулась ко мне и сказала:

– Роуз, у тебя так здорово получается! Тесто плотное, не опадает. До чего же ровно поднимается! Прямо идеально!

Естественно, мои щеки под легкой присыпкой муки невольно зарозовели. Адель же улыбалась и болтала дружелюбно, и мысли ее текли, будто сироп, который добавляют в тесто для приятного аромата.

– Может, ты унаследовала талант от матери, – вслух размышляла она, – или отца. Да, сама подумай: наверное, твой отец был пекарем! Это бы все объяснило, верно?

Услышав эту реплику, сестра Гортензия громко фыркнула, и Адель обернулась в испуге. Я-то отнюдь не дура и давно уже подслушала разговор монахинь, во всех подробностях обсуждавших мое происхождение. Собственно, я многократно слышала, как они перебирают обстоятельства, при которых я появилась в приюте. Если верить их рассказам, родители мои вовсе не были раздавлены злосчастной судьбой, как сплошь и рядом происходит в знаменитых романах Чарльза Диккенса. Иными словами, своим рождением я отнюдь не была обязана любви, увядшей в трущобах, и в приюте оказалась не из-за того, что мои опекуны сгорели вместе с усадьбой во всепожирающем пожаре. Говорят, факты порой удивительнее вымысла, а как по мне, правда всегда разочаровывает. В той версии истины, которую мне довелось услышать, мои родители оказались супружеской парой среднего класса, вполне обеспеченной. Пожалуй, у меня имелись все шансы остаться в семье и получить обычное воспитание, если бы отец не подхватил некое венерическое заболевание, которым невозможно заразиться иначе, нежели общаясь с многочисленным сословием… что ж, буду откровенна и назову их попросту ночными бабочками. По словам монахинь, мать «пожертвовала» меня в приют назло отцу и бросила ему вызов: мол, пусть только попробует вернуть меня против ее воли. Насколько мне известно, он подобных попыток не предпринимал, убоявшись, как я догадываюсь, гнева своей грозной супруги. Ее же понятие о справедливости было беспощадным и простым до красоты: раз он не желает хранить верность, она отказывается воспитывать его детей.

Разумеется, я бы предпочла всеобщую гибель в огне этой правде о мелочной ревности и злобе. Готова признать, что моя история, в отличие от большинства сиротских сюжетов, совершенно лишена красок, – потому я и верю, что монахини не присочинили. Плетеная колыбель, в которой меня подобрали, доказывала, что родители мои принадлежат к среднему классу, и в ту же корзину мать положила письмо с весьма наглядным, во всех деталях, описанием пороков моего отца, но преблагоразумно не поставила подпись, не указала примет, по которым смогли бы установить ее личность.

Когда Адель принялась строить догадки насчет моих родителей, сестра Гортензия тут же просветила ее и вкратце описала проступки отца и способ, которым мать с ним поквиталась. Сестра Гортензия никого не щадила, но, к счастью, монахини и прежде не потакали мне и не утешали детскими сказочками о моем происхождении. И все же губы мои невольно изогнулись в легкой, почти незаметной счастливой улыбке, когда Адель воскликнула:

– Как же так, сестра Гортензия! Неужели кто-то согласился по собственной воле отдать такую милую, умную девочку, нашу Роуз! – А потом обеими руками сжала мою ладонь и сказала: – Честное слово, Роуз, не верь в эту ужасную выдумку: ты достойна лучшего!

Сестра Гортензия раздраженно закатила глаза, обернула свой ком теста влажной марлей и сунула его в морозильник. А я застыла, сжимая руку Адель, и голова у меня кружилась и плыла, словно от удара шар-бабы. Что-то необычное происходило со мной: крошечная дверца отворилась в груди. Я увидела будущее, где я не одинока, и знала, что Адели в тот миг предстало то же видение.