Моя щека подёргивается. Возможно, изо рта течёт струнка слюны.

Я должен встать.

Какая-то из рук – я перестал их различать – тянется вперёд.

«Чужой» пытается спастись в том, что знает лучше всего: он поглощает слова.

И я вижу и слышу то, что скрывается за ними.

«…в Средние века алхимики, ищущие путь к Богу, часто находили что-то ещё. Совершали странные открытия…»

Образы ещё вспыхивают, будто прощаются со мной. С ужасом я осознаю: они исчезнут. Все они исчезнут. Я забуду всё, что мне было известно.

«…ни ты, ни я не осознаём, что же означают написанные слова, мы даже не должны понимать, что это слова…»

Всё созданное мною канет в реку забвения. Я забываю их, мои истории. Я остаюсь ни с чем.

«…ко мне – и к нему, приближается страх; это как будто ещё одно существо в комнате, не материальное, но каким-то образом вещественное…»

Почему это случилось? Что привело к этому?

И что мне теперь делать?

«…кровью и грязью окрасились белоснежные стены домов, а берег был устлан телами тех, кто не помня себя стремился погибнуть в волнах…»

Ночь… смеётся, плачет, танцует, вертится, обещает, прощается… я не могу подобрать слов.

«…завораживающие стихи-иероглифы Тайтона…»

Я растерял их – слова. Что мне теперь делать с этим? Кто я без них?

«…дышали вместе, считали шаги и махи руками, измеряли объём перекачанной крови, усилия в мышцах и количество выделяемого тепла…»

Мне тяжело слышать и видеть, тьма наступает на горло «чужому», а уж он тянет меня за собой.

Цепляется и тянет.

«…две женщины, два отражения друг друга, неразделимые, не разрывающие объятий, проходящие сквозь время и пространство…»

Я теряю их. Их всех.

«Чужой» плачет от боли: его дети мертвы.

«…второй сползал по стене, с кровью выплёвывая какое-то имя…»

Я теряю себя…

Спаси меня, Первый…

Я проснулся. Мельтешение слов стихло.

Что это было? Что-то страшное. Что-то давящее.

Что-то, чего не было очень давно или вообще никогда.

Я лежал посреди комнаты на животе, цепляясь правой рукой за ножку стола. Пытался ночью добраться до бумаги и карандаша, чтобы записать то, что придумал.

Ну конечно.

Адов приступ. Маленькому инопланетному подселенцу в моей голове всё неймётся. Изводит меня почём зря.

Стоило мне вспомнить о нём, как к горлу снова подступили слова. Я повернулся на спину, посмотрел налево: на часах – полдень. Провалялся на полу ночь и всё утро.

Я встал на четвереньки, затряс головой, кое-как поднялся на ноги: ниже колен они ныли, будто их выкрутило недавно судорогой. Возможно, что так и было.

Покачиваясь, подошёл к столу, подхватил телефон и увидел, что сейчас не просто полдень, а полдень среды. А я почему-то точно помнил, что ложился спать вечером понедельника. Такое уже бывало, хоть и редко: «чужой» входил в раж и писал, писал, писал… Ну и на что же я потратил вторник?

Я порылся на столе. Какие-то жалкие записи, пара строчек ни о чём. Кажется, «чужой» опять взбунтовался? Я коснулся его сознания, но он не желал со мной разговаривать.

Я начал читать: «В мою дверь трижды постучали. Я открыл: на пороге ждала душа восьмого корабля…»

В мою дверь постучали. Не трижды. Бумага дёрнулась под рукой, я услышал отчётливое шипение испуганной кошки. Только галлюцинаций мне не хватало вдобавок к провалу в памяти.

За дверью стоял полицейский. Я впустил его в дом.

Он уточнил моё имя, оглядел мою помятую физиономию и очень вежливо сообщил, что ему нужно побеседовать со мной о важном деле. Полный уважения к моим особенностям, он осторожно пытался объяснить, что же случилось; но в голове у меня ещё звучало гулкое эхо – то ли приступа, то ли головной боли, и я не всегда понимал, что он мне говорит.