– Ха! Это ж сом, дура! – Костька был чуть старше друга, чуть храбрее, и в критических ситуациях принимал командование на себя. Он даже смог встать на ноги и гордо выпрямил спину.

– Со-о-о-м? А чё те сом-то, как хватит хвостом и «мама» не пикнешь…, а то ваще слопат… на фиг. Вон, Бобыля-то вытащили, а у него все ноги обглоданы. Сом и утопил…

– Ну, сом не нечиста сила! Чхал я на него! Пускай се булькат под корягой, – Костька, достав нож, деловито осмотрел лезвие и, подойдя к воде, стал срезать прутья. Митька, видя такую его лихость, подполз на четвереньках и встал сзади. На душе стало немного спокойнее за спиной у смелого друга.

– Костинька, а правда, что Кольки клыкастого отец русалку встречал, когда припозднился с охоты?

– Правда. Они с отцом у нас выпивали, дык я сам слыхал, как он баил. Вот. Иду, грит, я, Миколай, с охоты. Припозднился. Стал через мост переходить, гляжу, а под мостом девка в одном исподнем стоит, белье колотит. Ну, думаю, щас я тя шугну. Как пальну с ружья, думаю, так она и обомрёт. Пригнулся, дошёл до того берега, ружьё с плеча сымаю, а оно и не ружьё вовсе, а палка еловая. Вот. А девка как засмеётся, да звонко так, прям будто в башке у меня смех-то этот раздаётся! Да и раз! В воду! Тока хвост показала и нет её. Тут я, Миколай, веришь-нет, и обгадился. Вот, – рассказывая всё это, Константин деловито выбирал и срезал прутья. А Митька, затаив дыхание, смотрел на уже совсем почерневшую воду и испытывал такой жуткий страх, что не заметил, как упёрся в спину друга носом и почти перестал дышать.

– А може уж и хватит их, прутьев-то? А? Кость? – прошептал он задумчиво.

– Ты чё пришел, а?! Я те шас хватну! Режь, давай! – Костька намеренно повышал голос, чтобы испугать свой страх, изо всех сил старался показать другу и себе самому, что совсем ему и не страшно:

– Чё слюни распустил? У тя чё в руке-то, а?

– Но-о-ожик.

– Н-о-о-жик, – передразнил его Костька. – А ты знашь, что нечиста сила токо ножа и боится! – И он лихо протянул руку с ножом в сторону воды. Но Митька уже совсем плохо соображал. Он резко оглянулся и устремил свои, от страха размером с блюдце, глаза вверх на край обрывистого берега. Небольшие островки шиповника, росшие на берегу, казались снизу огромными мохнатыми чёрными кочками, упиравшимися в ещё светлое небо. А за ними была кромешная, зловещая тьма, из которой еле слышно доносился странный шорох: то ли ящерка по траве пробежала, то ли слабенький ветерок по кустикам пролетел, то ли сущности ужасные подкрадываются. Смотреть на берег Митьке стало ещё страшнее, чем на воду, а ещё страшнее, чем оставаться здесь, было идти обратно. Да и идти-то пришлось бы через тот самый мост… Он присел снова на корточки, обхватил колени руками, и мелкая дрожь побежала по всему телу. Теперь ему уже стало не жарко, а холодно. Костька всё это время оставался в той же позе лихого мушкетёра, затем как саблей взмахнул ножом:

– А помнишь, Митьк, рассказывали, что жила у нас в деревне старуха-ведьма? В кошку чёрную превращалась и бегала по ночам. Мужик какой-то будто шёл ночью, а она на него кинулась. Он её раз – ножом, лапу и отрубил. Вот. А наутро слышат, у старухи в избе стоны да охи там всякие, зашли, а она на печке, да без руки. Вот, – Митька покрепче сжал рукоять ножа.

– Они, говорят, на трёх ножах колдуют. Да, Кость?

– Ну да. У неё на подловке (на чердаке) три ножа нашли, когда она умирала, лохань с тухлой водой и кости летучей мыши. Вот. Мужики туда залезли матку (балка под потолком) поднять и увидели. Она умереть никак не могла, мучилась. Пока мужики матку не подняли. Сама попросила. Подними-и-ите, грит, матку, поми-и-илуйте – умереть да-а-айте. Как подняли матку, она тут и померла сразу. Вот. Но я те ищё раз грю: главное – ножик! Если сучок какой ковырять будешь ножом рядом с ведьмой – ей больно будет. Будто её ножом тычешь.