Чем дольше говорила Лена, тем моложе становилось лицо Лепниной, тем уверенней чувствовал себя и Герман Борщов. Они оба знали подоплеку задания, которое получила Мирская, были наслышаны и о непростом характере журналистки, способной на резкие суждения и неординарные выводы. К тому же Лепнина была хорошо осведомлена о некоторых непубличных фрагментах биографии Мирской. Так же, как и Борщов, она знала о ее близком знакомстве с начальником УВД, о дружбе генерала с отцом Лены. Не понаслышке знала она и о происхождении едва заметного шрама на ее подбородке.

– Спасибо, Елена Олеговна. Думаю, мы поняли друг друга и, надеюсь, выражу наше общее с Германом Константиновичем мнение, если скажу, что исковеркать можно, что угодно и всякую мысль можно исказить до неузнаваемости. Раньше было как-то построже, было принято консультироваться со специалистами, а сейчас, и в газетах, и по радио, и на телевидении такое городят… Ладно в фильмах. У них это называется художественное допущение. Что не детектив, то нарушение законности чуть ли не в каждом кадре. А потом мои девочки меня спрашивают: «А что, Эльвира Степановна, теперь можно выезжать на место происшествия одному оперу без опергруппы?». Или место происшествия априори называют местом преступления, хотя его еще никто не видел. Сколько раз сама слышала: «догнали и арестовали», «следователь уголовного розыска».

– А что в этом плохого? – спросила Лена.

– Все. Если догнали подозреваемого, то только задержали. Арестовать, то есть заключить человека под стражу, можно исключительно по решению суда. А «следователь уголовного розыска» это – сочетание несовместимых понятий. Это же эклектика. Это все равно, что сказать про кого-то, что он по профессии «инженер медицины».

– О, Эльвира Степановна, в этом, есть что-то такое, поэтическое, – заметил Борщов.

– В поэзии может быть и уместно. А у нас уголовные дела возбуждаются, а не заводятся. Не мыши же. Человечество погубит непрофессионализм. В том числе и в таких мелочах. Такое даже новичкам непростительно.

Возбужденно рассуждая о наболевшем, Лепнина, тем не менее, не упустила момент, когда Мирская мимолетным движением словно из рукава извлекла из кармана и включила диктофон. Не привыкшая к таким журналистским приемам, она замолчала. Лена жестом показала, что все в порядке, но разговор дальше уже не клеился.

В этот момент раздался легкий стук в дверь и на пороге кабинета возник очень молодой человек гражданской наружности.

– Разрешите, Эльвира Степановна?

– А, Петр Васильевич, вы очень кстати. Про вас-то мы только что говорили. Познакомьтесь, Елена Олеговна. Это – единственный в своем роде и неповторимый член, – она сделала короткую паузу, – нашего коллектива – следователь-стажер лейтенант юстиции, выпускник юридического факультета нашего университета Самойлов. Ты как здесь оказался? – без перехода обратилась она к нему. – Ты где должен быть?

– На складе.

– Правильно, а почему здесь?

– А я с жалобой, – с вызовом, гордо задрав подбородок, заявил Петр Васильевич. – Мне выдали неполный комплект обмундирования. Говорят, нет подходящей по размеру фуражки, одни «аэродромы». А без форменной фуражки на улицу не выйдешь. Мне очень хочется завтра показаться маме при полном параде. Она так ждет меня. Я полгода дома не был.

От умиления при взгляде на паренька, до глубины души расстроенного из-за фуражки и совершенно растерянного из-за своей беспомощности, у Лены увлажнились глаза. В другой ситуации и Лепнина, может быть, пустила бы скупую полицейскую слезу. Но тут решила, что это непедагогично. По-матерински полуобняв Петра Васильевича за плечи, она негромко и проникновенно произнесла, склонившись над ним: «Не тужи, дорогой, и не ахай, жизнь держи, как коня, за узду».