Разговоры о безумной ревности Луизы уже ходили по всей Москве. Но Александр Васильевич не придавал им значения. Он по-прежнему слал ей с камердинером короткие записочки, всё «шутил и подшучивал» над своей «любезной маменькой»:
«Скверная, дрянная, я готов биться об заклад, что Вы рыскаете по городу. Я Вас высеку и буду строг, как римский император. Ни слезы, ни стоны, ни мольбы не тронут меня – предупреждаю Вас заранее».
«Что Вы поделываете, дрянная? Прежде всего я должен сказать, что я Вас не знаю, что я выкинул из памяти Ваше имя, даже воспоминание о нем изгладилось. Я Вас не знаю: что такое госпожа Симон? Право, милостивый государь, не могу Вам этого сказать, я никогда не слышал такого имени. Госпожа Симон… Госпожа Симон… не знаю… Только что моя мать уедет в Тулу, я приеду задать Вам на орехи».
Обер-прокурор Лебедев, комментируя на заседаниях Сената переписку любовников, отмечал:
– Переписка в небольшом количестве листков, приобщенная к следствию, чрезвычайно любопытна. Особенно любопытны письма самой Деманш, впрочем, довольно безграмотные. Есть письма, дышащие невинной страстью и любовью, есть вопли упреков. В письмах же самого любовника выражается постоянно какое-то самодовольство.
Что ж, может быть, Кастор Никифорович и был прав по-своему, по-прокурорски. Но не он и не его грозные резолюции, а судьба, которой Сухово-Кобылин отказывал в разуме и которую он называл Слепцом, сполна расплатится с ним за его беспечность и черствость к той, что писала ему незадолго до смерти:
«Ах, Александр! Ты всегда был жесток и несправедлив со мной. Да простит тебя Бог, как я прощаю за всё зло, которое ты мне причинил. Я всё же думала о твоем счастье».
Последнее свидание Сухово-Кобылина с Симон-Деманш состоялось, судя по материалам следствия, вечером 6 ноября 1850 года на ее квартире, в доме графа Гудовича.
– Мы были одни, – показывал он на допросе, – и никого из посторонних не было.
О чем они говорили в этот вечер, неизвестно. Известно только, что утром того же 6 ноября он получил от Луизы письмо. Это последнее ее послание было проникнуто безнадежной грустью и предчувствием роковой кончины:
«Любезный Александр.
Заезжайте ко мне сегодня вечером, хоть на четверть часа. Мне необходимо нужно поговорить с Вами. Не откажите мне. Я, может быть, беспокою Вас в последний раз…
Прощайте, жизнь моя очень грустна.
Луиза.
Вероятно, Вы уже скоро не услышите обо мне в Москве».
Письмо это, взятое следователями со стола Сухово-Кобылина, разумеется, не ускользнуло от внимания обер-прокурора, как не ускользнула от следствия вообще ни одна, даже самая призрачная улика против отставного титулярного советника Сухово-Кобылина.
– Не благоугодно ли господам сенаторам обратить свое взыскующее внимание на сей важный для дела документ? – призывал Кастор Никифорович. – Я разумею письмо Деманш от 6 ноября. Она просит его заехать хоть на четверть часа. Зачем? Сухово-Кобылин так и не объяснил этого следователям. Далее: она пишет, что беспокоит его в последний раз. Это любопытно – именно в последний раз и беспокоила его французская любовница. А прощаясь, она прибавила, что жизнь ее кончена и что скоро о ней не услышат в Москве.
Глава третья
А снег уж давно ту находку занес,
Метель так и пляшет над трупом,
Разрыл я сугроб, да и к месту прирос,
Мороз заходил под тулупом.
Под снегом-то, братцы, лежала она,
Закрыв свои ясные очи…
Из русской народной песни
Утром 9 числа ноября месяца надзиратель 5-го квартала Пресненской части господин Герасимов приказал мне отправиться за Пресненскую заставу на Ходынское поле. Исполняя приказание начальника, я тотчас поехал по назначению на верховой лошади и там заметил в стороне от дороги, сажени в три, мертвое тело в женском платье: около тела никаких признаков следа не было по случаю сильной метели снега, который совершенно покрывал и самое тело…