– Больше разговоров было об этом вервольфе! – ворчливо заметил Сташевич. – Немецкие мужики, что стар, что мал, наперегонки в наши комендатуры бежали на регистрацию! Дисциплинированная нация, мля!

– Так-то оно так! – со вздохом заметил Гришаня. – Да только Васю Поплавского его пуля в самом конце войны нашла. А до того вот оно, что вышло. Васька, он парень сердобольный был. Лазил он по этим прусским развалинам да всё рисовал что-то. Красиво рисовал. Художник, одно слово! Ну и встретил там Вася немца, деда древнего. Видел я его! Натурально божий одуван: горбоносый, маленький, сгорбленный, седой весь как лунь, курчавенький такой. А всё равно видно, что интеллигент! На голове чепчик круглый, в чистой белой рубашке. И где только этот дед её стирал? Жилет у него ещё был чёрный шёлковый. Людвигом того немца звали. Он позже ювелиром немецким, коллегой Васькиным оказался. Да только он там не один был, Людвиг этот. С семьёй он был. Дочка лет за пятьдесят хворая. И ещё девочки, две штуки, правнучки его. Близнецы лет по десяти. В каком-то склепе они там ютились. Ну, Васька пожалел их и давай продовольствие немцам этим таскать. Ну и дотаскался! Приходит как-то Поплавский в этот самый склеп, а там вся семья Людвига пострелянная лежит! А на стене знак этого самого вервольфа: кочерга с крестом. И надпись ещё «Tod für Verräter!» Ну, вы лучше меня знаете, гражданин капитан, – «Смерть предателям!»

– Знакомый почерк! – кивнул Сташевич. – Недоумки из гитлерюгенда! Фанатики малолетние! С нашими вояками связываться опасались, а потому чаще на своих стариках и бабах зло и бессилие вымещали.

– Не скажите, гражданин капитан! – возразил начпрод. – Бывало, и в наших эти вервольфы постреливали! Так что днём позже пуля, из развалин пущенная, старшего сержанта Поплавского и нашла.

Вздохнув, Гришаня продолжил:

– Само по себе ранение было несмертельное – в грудь, навылет. Да только пока Вася до расположения нашего добрался, крови много потерял. Прибегает ко мне санитар из лазарета. Говорит, Поплавский помирает, тебя, мол, зовёт. Ну, дело святое! Прибежал я к Васе в лазарет, а он уже и говорит-то с трудом. Глаза с поволокой, правая рука грудь ощупывает! В народе говорят, прибирается! Верный знак, смертный… Ну и тянет Васятка мой из-под подушки узелок малый да мне в руки суёт. На, говорит, Ефимыч, это тебе! Поскольку, мол, ты есть мой друг и человек добрый! Я оглянулся вокруг: мы-то за ширмой в палатке – и больше никого. Развязал я этот узелок, а там! Мать честна! Вот это хабар так хабар! Чего там только нет! Красота: перстеньки, серёжки, браслетики! Всё золото да камешки ценные. Васятка ещё малость поговорить успел, объяснился. Людвиг, старик этот убитый, вроде как отблагодарить благодетеля своего захотел. Видать, чувствовал дед судьбу свою, а заодно и всех своих женщин. Знал, что им не понадобится. У дедов древних такое бывает! А напоследок тянет Васька из-под подушки ещё штуку. Кисет кожаный, рыжий, махонький. Ну вот вы его сегодня в моём омуле и нашли…

– А в кисете камея? – догадался без особого труда Андрей.

– Так точно! Она самая! – кивнул Гришаня. – И было у покойничка моего слово крайнее, последняя воля его. Дескать, все колечки и браслетки с серёжками ты, друг Гришаня, себе оставь. А кисет этот с камешком резным передай жене моей Елене Иркутской, в смысле Смирновой-Поплавской. На вечную и добрую память о муже её Войцехе. Чистую правду вам говорю, гражданин капитан! Детками своими клянусь! Так всё и было!

Начлагеря Бабр вдруг побелел лицом. Сжав левую ладонь в огромный волосатый кулак, он с грозной неспешностью начал подниматься со своей табуретки.