И уж конечно, никто не знал, никто даже не догадывался, какой катарсис, какой подъём арийского духа переживало всё естество Генриха, когда он лично, да-да, именно лично, принимал участие в ликвидации очередной группы недочеловеков. И пусть сейчас все бывшие друзья с надменными лицами отвернулись от него. Придёт время, и они поймут! Все они примут и оценят его идейный, его истинно арийский порыв!

Для начала штурмбанфюрер со свитой проследовал в столовую, чтобы взглянуть на медперсонал. Доктора, медбратья и санитары объекта «Клиника», в отличие от своих пациентов, обязательной ликвидации не подлежали. Впрочем, такие вопросы отдавались командиру Gespenst на личное усмотрение. Возглавлял перепуганную группу лекарей-мозгоправов высокий сутулый мужчина в возрасте, типичный профессор с академической бородкой и в пенсне. Ординарец фон Бравена услужливо подал командиру тонкую папку – досье на медперсонал клиники.

«А профессор-то у нас с душком, – едва прочитав первый лист, заключил Генрих. – Итак, Вацлав Сташевич, пятьдесят семь лет – образованный „пшек“, завкафедрой психиатрии Львовского университета, а по совместительству ещё и директор сей живописной клиники. С ним всё ясно, польская профессура по приказу доброго знакомого Генриха, рейхсляйтера Розенберга, подлежит наряду с евреями первоочерёдной ликвидации. И это правильно! – мысленно согласился со своим покровителем подполковник. – Незачем в будущем рейхе неполноценным славянам вроде поляков или чехов иметь свою интеллектуальную элиту. От этого один вред. Удел унтерменьшей – низкоквалифицированный труд на благо своих арийских господ».

Фон Бравен взглянул на следующее досье. С фотографии смотрела светловолосая красавица. Главный врач Ванда Сташевич, тридцать четыре года, молодая супруга директора клиники.

Генрих поднял голову. Женщина с фотографии стояла рядом с профессором. Вживую она оказалась ещё лучше. Высокая, стройная, совершенно прелестная польская пани. Белоснежный халат только подчёркивал её слепящую красоту. Такая фемина с юных лет привыкла к мужскому поклонению. Большие серые глаза смотрели на него, хозяина её жизни и смерти, бестрепетно и даже с наглым вызовом.

«Чёртова полячка с её чёртовым польским гонором, – с некоторым раздражением отметил Генрих. – Ну что же, как говорит всё тот же остроумец Миних, „гонор у мёртвых пшеков проходит на удивление быстро“».

Командир искоса взглянул на стоящую поодаль группу молодых офицеров. Все как один таращились на златовласую красавицу с плохо скрываемым вожделением.

«Ненасытные кобели! – добродушно усмехнулся про себя Генрих. – Похоже, мои парни собираются сегодня же вечером сбить спесь с этой пани…»

Оставшийся персонал, нескольких медбратьев и санитаров-украинцев, фон Бравен велел отпустить восвояси до начала операции. Подполковник лишней крови не жаждал, ответственному и добросовестному исполнителю важной работы претили любые излишества.

– Прошу прощения, герр штурмбанфюрер! Осмелюсь вас немного побеспокоить, – раздалась за спиной Генриха неожиданно правильная немецкая речь.

Фон Бравен повернулся на голос. На него снизу вверх глядел презабавный старичок.

Маленький, похожий на гнома в чёрной шёлковой жилетке и белой рубашке. Серебристые редкие седые кудри до плеч, чуть выпуклые тёмные глаза и породистый крупный нос немедленно подтолкнули фон Бравена к известному подозрению.

– Еврей? – брезгливо прищурившись, изумлённый такой безумной самоубийственной наглостью, собрался было произнести вслух подполковник, но дед, словно прочитав мысли Генриха, опередил его.