Я пользовалась гостеприимством непризнанных поэтов, художников и просто самых обычных людей и их семей, жила их жизнью. Я была тронута их всеохватной щедростью, тем, как, невзирая на скудость их собственных рационов, они немедленно готовы были выставить на стол все, чем располагали. Очень скоро я прекратила проявлять какой-либо интерес к чему-либо в их домах, потому что иначе я немедленно получала эту вещь в подарок. Мне казалось, что у русских выработалось шестое чувство. Они были способны доверять своим инстинктам и воспринимать людей непосредственно, чувствовать невысказанные желания и выполнять их прежде, чем их выразят. Зная, что информатором всегда является кто-то из их среды, они, наверное, обрели те обостренные чувства, которые на Западе давно притупились.

Странным образом я признала их и чувствовала себя здесь как дома – да и они так же относились ко мне, воспринимая как одну из них. Мне говорили: «Любой иностранец приходит к нам со своей собственной аурой, и мы чувствуем его отношение к нам». У меня нет рационального объяснения этой таинственной причастности, которую я чувствовала, как и тому, что мне казалось, будто я нашла семью, о чьем существовании даже не подозревала. Возможно, помогли годы, проведенные мной с сыном, больным гемофилией. Они научили меня понимать страдания, жить с ощущением беспомощности перед внешней силой, которую нельзя изменить. Я познала отчаяние и чувство отсутствия безопасности, приспособилась жить в атмосфере постоянного страха и беспокойства. Я научилась бороться и ценить прекрасные моменты, когда выпадает хотя бы хороший час. Наверное, это было самой лучшей подготовкой, которую я могла получить на Западе, чтобы понять состояние умов русских. Я приняла их, а они меня. Они утешили меня и придали мне смелости.

Одно высказывание, которое я прочитала, глубоко поразило меня: «Место, по отношению к которому ты чувствуешь самую сильную привязанность, – это совсем не обязательно та страна, с которой ты связана кровью и рождением, это место, что позволяет тебе стать самим собой». Несмотря на языковые и географические барьеры, я, которая воспринимала себя какой-то межатлантической сиротой, мотающейся между Европой и Америкой, никогда полностью нигде не осевшей, нашла свое место в России. И с самых первых встреч, которые продолжались потом на протяжении сорока шести лет, это чувство больше никогда не покидало меня. Это может прозвучать иронично, но я нашла себя, в том самом лучшем и самом естественном для меня самой состоянии, в котором я всегда хотела быть, и обрела свою личную свободу в этой тоталитарной стране. Здесь мне говорили, что у меня швейцарская голова и русское сердце. Они любили меня, и я тоже любила их. В последующие годы в Санкт-Петербурге и затем везде в России приключения, волшебные случаи, цветы сыпались на меня вперемешку с красотой и поэзией жизни с такой интенсивностью, о существовании которой я даже не подозревала. Короче говоря, я преобразилась.

Вначале меня направлял Константин. Потом, когда я стала более самостоятельной, то шла в любую дверь, которая оказывалась для меня открытой. Нередко я побаивалась, отправляясь на автобусе в какой-нибудь глухой пригород и не зная точно, что я обнаружу за дверью, в которую намеревалась войти. Мне предстояло открыть иной мир, город поэтов – невидимых народу героев – и встретить самых прекрасных поэтов и художников: поэтов Виктора Соснору, Александра Кушнера, Глеба Горбовского и Иосифа Бродского, художников Михаила Шемякина, Анатолия Белкина и многих других. Тогда все они боролись, а сегодня многие из них знамениты на весь мир. Мне неожиданно помогло то, что по некоторым причинам с самого начала моих поездок в Советский Союз во мне не видели иностранку и даже не отличали на улицах. Сначала я этого не понимала. Позже, когда я стала свободно говорить по-русски, окружающие мне не раз говорили, что я говорю без акцента. Думаю, они преувеличивали, но если это на самом деле так, то я вижу в этом результат того, что я часами слушала непризнанных поэтов. Ничто так не растапливает лед в общении с русскими, как возможность говорить с ними на их языке. В отличие от французов, которые морщатся, если кто-то использует артикль мужского рода