Лодку уносило всё дальше и дальше по течению.

«Умирают ли облака? – подумал Тимофей, – глядя куда‐то в небо. – Или просто становятся другими?» – С каждой минутой у него возникало всё больше и больше вопросов, как будто он хотел что‐то узнать для себя, что‐то важное, что‐то определяющее для его дальнейшей судьбы.

Грудь всё сильнее и сильнее сжимала непонятная, тупая боль, ему всё труднее становилось дышать; лёжа на спине, он всматривался в бездонную небесную высь, которая становилась в его глазах всё дальше и всё темнее. Тимофей чувствовал, как жизненные силы покидают его. Он уже ощущал око смерти, которое глядело на него спокойно и строго. Не выдерживая этого взгляда, Тимофей закрыл глаза. Небольшие капли слёз, появившиеся из-под ресниц, медленно побежали по щекам, теряясь в небольших усах и бороде. Шум играющих волн, бьющихся о борт лодки, нарушал тишину тупым частым стуком, они словно будили Тимофея, не давая ему заснуть. Заснуть навсегда. Проплывавшую мимо Марьиного утёса лодку занесло течением ближе к берегу, прямо к торчащей из воды большой чёрной коряге, упёршись в неё килем и застряв в разлучине, лодка накренилась на борт и замерла, легко покачиваясь от быстрого течения.

Тимофей лежал молча и хорошо чувствовал, как его сердце наполнилось сладостным, непонятным счастьем – лёгким, зовущим и ни к чему не обязывающим. Всем своим существом он ощущал рядом мягкое течение воды и слышал тихое, спокойное постукивание волн о борт лодки; словно пытаясь помочь, они произносили какие‐то волшебные слова, способные вырвать его из рук смерти и уверить его при этом, что это всего лишь сон. Тимофей лежал и чувствовал, что кто‐то принимал его в свою тихую любовь, раскрыв для него свои чистейшие пространства.

Был уже полдень, когда Васька не спеша подъезжал к заимке отца, стоящей на берегу реки. Лошадь, запряжённая в телегу, шла спокойно и тихо, лишь небольшое поскрипывание несмазанных колёс выдавало её в этом глухом, почти безлюдном месте.

Отмахиваясь длинным чёрным хвостом от слепней и мух, Белогубка осторожно ступала по извилистой, временами заросшей травой лесной дороге. Проехав лог, Васька выехал на знакомую уже многие годы поляну. Увидев издали заимку, Белогубка прижала уши и, фыркая в разные стороны, побежала рысцой. Не сдерживая порыв лошади, Васька вытянул шею и всматриваясь вперёд, как бы обращаясь к лошади, проговорил:

– Да приехали уже, приехали, что бежать‐то. Раньше надо было… Шельма!

Подъехав прямо к избушке, Васька увидел, что дверь закрыта и притолкнута берёзовой загогулиной. Ловко спрыгнув с телеги и привязав поводья узды к ржавой скобе, вбитой в бревно дома, он спешно направился к двери. Отбросив в сторону загогулину, Васька резко открыл дверь, сырость и затхлый воздух сразу ударили в лицо, чувствовалось, что в доме уже несколько дней никто не жил. Небольшая металлическая печка-буржуйка стояла холодная, было очевидно, что она давно уже не топилась. На печке стояли чайник и пустая закопченная кружка для заварки чая. Возле небольшого дощатого стола, стоящего у смотрового окна, Васька услышал шорох и чей‐то писк; приглядевшись, он увидел небольшого бурундучка, держащего в лапках что‐то съестное; не испугавшись человека, он продолжал стоять и грызть. Васька хлопнул в ладоши, и бурундучок тут же исчез, как по волшебству.

– Странно, – проговорил Васька, выходя из избушки и закрывая дверь. – Где его опять чёрт носит? Знал ведь, что я приеду в это время.

Выйдя на берег реки и не обнаружив лодки, он стал кричать отца, но кроме далёкого эха ничего не слышал в ответ. Васька хорошо знал, что в это время клёва не бывает и отец обязательно должен быть в избушке или, по крайней мере, где‐то рядом. Не теряя времени, он решил не разгружать телегу, а пройтись вверх, по устью реки; он прошёл метров триста, но каких‐либо следов отца не увидел, река в этом месте была не очень широкая, и Ваське хорошо был виден противоположный берег.