– Всё по блату, отец. Был бы ты у меня олигархом, а не учителем в школе.

– И что?

– А то. Умные люди в девяностые деньги делали, а ты стаж свой педагогический высиживал. Крутиться надо было.

– Я и крутился, как мог. Думаешь, легко было в советское время квартиру получить.

– Да какая это квартира, хрущёвка драная! – усмехнулся сын.

– Однако ты вырос в ней, – вздохнул отец. – Потом на дом с мамой копили. Как отпуск, так подрабатывали.

– Да он копейки тогда стоил!

– Да хоть сколько! Главное, что мы с мамой любили тебя. Ты дневник-то мой о себе читаешь иногда?

– Какой дневник?

– Который я тебе в восемнадцать лет передал. Я ведь его со дня твоего рождения вёл. Где он?

– Валяется где-то, – отмахнулся сын.

– Оградку бы покрасить, – помолчав немного, заметил отец. – А то мама переживает. Траву она ещё может повыдергать, а на другие дела у неё уже сил нет. А ты чего приехал-то? Десять лет не появлялся, и живой я не нужен был, а тут на тебе.

– Я к маме приезжал. Семьдесят лет всё-таки. Вот она и попросила проведать тебя перед отъездом.

– А, если бы я олигархом был, проведал бы без маминой подсказки?

– Да не обижайся ты, я же пошутил просто, – улыбнулся сын. – Пойду я, а то на электричку опоздаю.

Сказав это, он встал со скамейки, застегнул куртку, вышел за оградку и направился к центральной аллее.

– Береги себя, сынок! – услышал он вдогонку голос отца. Вороны не слышали, листья не слышали, а он услышал.

Недопитая бутылка водки досталась пожилому рабочему с тележкой, заваленной отслужившими своё венками и прочим кладбищенским мусором.

Ветер усилился, похолодало. Осень есть осень.

* * *

Криминальный поцелуй

Почти все как-то вянут, кукожатся утром после честного и желанного свидания на одну ночь. Глаза виновато отводят, смотрят куда-то мимо, спешат поскорее исчезнуть, будто грех какой совершили. Спасибо друг другу не скажут, не спросят о самочувствии, кофе не попьют вместе. Не пожелают удачи и не намекнут даже на возможное продолжение знакомства. А у этих всё наоборот.

– Я провожу тебя до остановки, – сказал он.

– Хорошо, – согласилась она.

Вышли на Пролетарскую. Раннее воскресное утро. Тихо, безлюдно. Нормальные люди спят ещё. А ненормальные, типа вот этой маленькой сгорбленной старушки с двумя сумками, стоят и ждут первого трамвая. А сумки большие, туго забитые чем-то и не застёгнуты даже от избытка содержимого.

Зная, что предстоит скорое расставание и, не зная, что будет с ними дальше, он нежно поцеловал девушку в губы.

– Безобразие! – прервала сладостное мгновение старушка. – Ни стыда, ни совести! При всём честном народе! Ай-я-яй!

– А честной народ это вы? – поинтересовался парень у старушки. – Никого же нет.

– А я что, не человек, что ли!

– А не на барахолку ли намылился этот честной человек?

– А ты почём знаешь?

– А чего тут знать-то. Вон он утюг ржавый из сумки торчит. Ни стыда, ни совести!

– Сам ты ржавый! – отмахнулась старушка. – С такой пенсией и трусы рваные продавать понесёшь.

– Неужели купят?

– Купят, – заверила старушка. – Мигранты всё купят. Я вон сорок лет в школе учительницей отработала, а денег и мне ни на что не хватает. Соседи избавятся от чего-нибудь, я и везу на рынок. Всё лишняя копеечка.

– А самой вам сколько лет?

– Восемьдесят пять.

– Ого! – воскликнули в голос молодые люди. – Как же вы там одна, бабуля?

– Почему одна! – с достоинством возразила старушка. – У нас там коллектив.

– Коммунистического труда?

– Ну, посмейся, посмейся, коли шибко охота, – беззлобно заметила старушка. – Мы там праздники отмечаем, дни рождения. Зимой выпьем, бывает. Для сугреву, как говорится.