– Возвращайся, Людвиг, – говорил он, – твой дом тут. Эта страна – место, где вполне сносно умирать. Кстати, – улыбаясь, он приподнимал углы проваливающихся губ, обозначая новую складку на коре своего лица, – у Air Swiss, кажется, финансовые неурядицы, и они не прочь избавиться от контрольного пакета. Хочешь, я подключу мои старые связи?

Я кивал и смотрел на Альпы – белые, как на обертке шоколада, сверху и полные мрачных подземных ходов внутри.

– И еще – тут, за городом, продают очень интересный дом, огромный участок, дом старинный. На любителя, но я помню виллу твоего отца… Может, это как раз для тебя. Он с виду небольшой, два этажа, но там еще третий, подземный – крайне любопытно…

Я представил себя, одинокого старика, в швейцарском лесу, в доме, пусть похожем на отцовский, и покачал головой. Маленький Людвиг в голове затопал ножками, заспотыкался, побежал по дому – гнутые переходы, темные коридоры, гостиная, балкон, решетка в югендстиле.

– Мама, папа! – звал он и получал в ответ только эхо. Дом пуст, он – один. Эхо этих шагов, как в пустом коридоре, летало в моей голове еще долго, сливалось с рокотом автомобиля, потом – с грохотом самолетных колес по взлетной полосе, становилось все более огромным, белесым, страшным. Даже маленький плюшевый зайчик – тот был далеко. Я дотанцевал до края пропасти, еще немного – и придет время туда падать. И вспомнив рекомендации моего заместителя, а теперь партнера, этого шута Цанга, по старинке набрал номер эскорт-агентства и попросил прислать девушку. Наверное, это смешно – но я мялся, объясняя, какую я хочу, и совсем застопорился, когда приветливая женщина на том конце провода спросила про особые пожелания.

– Не немку, – наконец произнес я. И потом с трудом выговорил: – Субмиссивную.

– В каком смысле? – терпеливо спросила женщина.

– Ну, чтобы подчинялась, – ответил я.

На следующий день моя хворь была излечена.

Они прислали мне польку, лет тридцати, красивую и бесконечно женственную, в таких прелестных, другого слова не подберешь, туфельках, в платье и с ажурным зонтиком. Никакой пошлости, никакого дешевого блядства. В сумочке она привезла секс-игрушки – дилдо, наручники, даже изящную плеточку, – чтобы я мог отхлестать ее, если захочу.

Мы гуляли по городу, говорили об искусстве, и к концу дня я понял, что хочу пробыть с ней все те дни, какие мне оставались, чтобы закончить во Франкфурте дела.

Я заплатил ей несколько тысяч. И был почти счастлив. Эта прелестная девушка позволяла делать с собой все, была покорной и нежной…

Мы не танцевали, пока нет, но каждое наше соитие было танцем – я вел, она давала вести себя, и, когда наручники защелкивались на ее нежных запястьях – в этом было что-то от циркового фокуса, когда укротитель кладет голову в пасть льва – она отдавала мне ключи от самой себя.

В памяти всплыло бомбоубежище, зеленые столбы, дрожащий потолок, надписи готическим шрифтом, обозначающие выход – и полусумасшедшая полька, поймавшая меня в том темном царстве страха, терявшая остатки одежды, косметики и накладных волос.

– Накрась губы вот так, – приказывал ей маленький Людвиг, – брови вот так. Больше пудры, я хочу, чтобы ты была бледной.

Мне удалось взять ее телефон, и во время следующей поездки, в Гамбург, я уже договаривался с ней напрямую. Все повторилось. Она рассказала о себе – где живет, откуда приехала, чему училась. В Гамбурге я приковал ее наручниками к кровати, запер номер и ушел в город, – а когда вернулся, застал ее практически в той же позе, с тем же взглядом – покорности и доверия. К тому времени в купленном мной особняке под Люцерном уже велись ремонтные работы, и мы с дизайнером обсуждали, какую мебель надлежит ставить в какую комнату. Для спальни я нарисовал ему кровать, какую хотел – большую, с железной решеткой у изголовья, с шариками и под пологом – гибрид роскошного брачного ложа и больничной койки. Пока я малевал ему как мог мой проект, мне представлялась очаровательная картина – как с утра, встав с кровати, я целую мою Еву, как нежно защелкиваю наручник на запястье и спинке кровати, как ухожу, чтобы прийти – и застать ее все там же. Я постепенно понимал, что любовь моего отца была властной и что если она обходилась без наручников – то лишь потому, что было другое время. Но Власть есть Любовь – и это такое же абсолютное понятие, как Моцарт и Вагнер, как любовь и семья, как синий журавлик на хвостовом оперении моих самолетов.