– Это что? – взобравшись на табуретку, тычу пальцем в скалистый берег.

– Алжир?– предполагает отец.– Страна такая.

– Хочу в Алжир

– Да там – пустыня.

– Хочу.

Отец пожимает плечами, и я понимаю, что если сам себе не помогу, мне никто не поможет, и решаю плыть. На чем? А у меня был корабль. Стоял в дровяном сарае и ждал своего часа. Все думали фанерный ящик. На самом деле – флагман отечественного флота «Варяг», герой песни, которую мы пели втроем – папа, Юрка и я.

И вот час «Варяга» настал. Я вытащил его из-за поленицы и, отбуксировав к луже, толкнул в ее воды. Ящик призывно покачивался на ряби, которую устроил весенний ветер. Я втиснулся в судно и… почувствовал, что иду ко дну. Дно оказалось неглубоким – мне по колено. Но задача была не дойти до того берега лужи, а доплыть.

Стал размышлять над тем, как усилить плавучесть. Умом и сообразительностью я отличался уже тогда, и решение нашел моментально – шуба. Шуба, которая была на мне, могла спасти ситуацию. Скинуть ее было делом минуты. И это было большим облегчением – скинуть шубу.

Шубу свою я ненавидел. Всей силой ненависти, на которую способен пятилетний организм. И дело было даже не в том, что на дворе стояла весна, а шуба одежда зимнего сезона. А в том, что она была девчачья! Но других шуб у мамы для меня не было. Вообще в стране были большие проблемы с шубами, как и со всеми прочими товарами группы «б», и за этой цигейкой мама стояла… ну я не знаю…сутки! Ей писали на руке химическим карандашом номер очереди, и она убегала нас покормить и возвращалась. Потом убегала снова…

За этой шубой мама стояла черти сколько времени, и сначала шубу носил Юрка. После меня она должна была достаться сестре. И досталась, но в значительно менее достойном виде, чем тот, в котором могла достаться, не примени я ее в борьбе с водной стихией.

Скидываю, значит, шубу, устилаю ею дно корабля, вода с корабельного дна исчезает, но корабль по – прежнему не плывет. Представляете мое разочарование?

Домой я пришел, волоча мокрую шубу за рукав, и был, мягко говоря, ошарашен приемом.

Мама не снимала сухое белье с натянутой в сенях веревки. Она мокрое на веревку вешала, и удар, который нанесла по моей заднице простыней, был, как понимаете, неслабым.

Но не сила удара перекрыла мне кислород. Я недоумением захлебнулся. Никто за все пять лет моего существования не поднимал на меня руку. Никто! Крика и того не было. Даже когда оставил детсад. А тут, из-за какой – то гадской шубы!

Недоумение перешло, как у меня водится, в негодование, но я и его не выплеснул в рев. Сжал, что было силы губы и кулаки, и стоял. Молча стоял, и не шевелясь. Стоял, и когда мать лупила меня мокрой простыней, и когда, бросив лупить, бросилась на крик сестры в комнату. Долго стоял. Потом прокрался на кухню, отрезал от кирпичика черного два здоровенных ломтя, густо посыпал сахаром, склеил (когда склеишь, хлеб влагу дает и вкуснотища такая, что пирожных не надо), завернул этот свой сухой паек в отцовскую «Красную звезду», и вышел из дома с тем, чтобы уже никогда в него не вернуться.

– Не вернусь, ни за что не вернусь. В Алжире буду жить. Там тепло – шубы не надо. До моря дойду, в лодку сяду…Хотя, до моря пешком не дойдешь, пожалуй.

Последняя мысль не лишена была логики. Я взял ее в качестве руководства к действию и заглянул в гараж, где стояла принадлежащая военкомату полуторка. Водитель, Иван Никифорович Гурьянов, куда – то явно собирался.

– Ты, дядь Вань куда? – поинтересовался я, как бы между прочим.

– В лес по дрова.

– Доеду, решил, до леса, там видно будет. – Возьми, прошу Ивана Никифоровича, – и меня с собой.