Вся эта людская масса, управляемая только ей присущими законами бытия, прошагав по мосту, взобралась на пригорок, где в ожидании мобилизованных на фронт стоял колхозная полуторка, наименованная почему-то «Студебеккером» (не уверена, что это была действительно американская машина, так ее окрестил народ) и откуда брал начало «тракт». Так именовалась достаточно широкая, на редкость прямая и очень пыльная дорога, по сторонам которой колосились слева – рожь, справа – пшеница и гречиха, окруживши зеленый островок сельского погоста, где обрели для себя покой еще первые поселенцы нашей деревни. Тракт вел в райцентр Базарные Матаки. Заметив взбирающихся на возвышение людей, машина стала сигналить. За рулем сидел мой отец, рядом дядя Ваня Христофоров, а у капота машины стоял председатель сельского совета. В гул плачущих женщин и детей ворвался властный голос Ивана Кувшинова: «По коням!». Мужчины в мгновение ока взобралась в кузов полуторки. Почти все они были молодые, крепкие, загорелые и улыбающиеся (чего это они улыбаются, запомнила я свою мысль) в возрасте тридцати – тридцати пяти лет. У каждого из них было общее для всех воинское звание – рядовой. Солдат, одним словом. Мать передала отцу котомку, где поверх всего содержимого лежал круглый каравай пшеничного хлеба с отрезанной от него горбушкой. Эту горбушку тетушка Аграфена, старшая сестра отца, отрезала от каравая специально перед тем, как положить его в котомку и сказала мне: «Этот кусок надо сохранить, тогда отец вернется целый и невредимый». Затем она положила его в заранее заготовленный ею холщовый мешочек, стянула шнурками и дала мне со словами: «Ты старшая и, стало быть, самая умная дочка отца (мне было семь лет, сестренке Гале – пять, брату Юре – не было и трех). Ты должна сберечь этот хлеб и этим хлебом встретить отца, когда он вернется с войны. А он вернется. Оставленный в доме кусок от его солдатского каравая будет его ждать и беречь от пуль». После этого она попросила меня собственными руками спрятать мешочек за божницей, которая была у нас, сколько я себя помню, в углу избы над обеденным столом. Я восприняла все это как обряд, который непременно надо соблюсти, как особый ритуал, как заговор на возвращение отца. До сих пор я не знаю, и нет у меня объяснений, что за ритуал это был, но я внушила себе, что этот мешочек нельзя трогать, нельзя открывать и уж ни в коем случае нельзя хлеб ни откусывать, ни отрезать. Иначе с отцом может что-то случиться: ранят, убьют. С этими словами у семилетнего ребенка ассоциировалось, как я теперь понимаю, что-то страшное. И только я, хранящая этот мешочек с отрезанным ломтем, могу спасти отца, противостоять гитлеровцам, уберечь отца от всех несчастий, которые поджидают его на войне. К рассказу об этой горбушке мне еще придется вернуться.

«Даем газ!» – крикнул, высунувшись из кабины, отец. Машина рванулась, оставив за собой клубы дыма и пыли.

Возвращение по домам было унылым. Молчали даже совсем малые дети, притих и мой обычно крикливый двухлетний братишка Юра. В каждом доме об ушедших на войну теперь напоминали прикрепленные к стенам на самом почетном месте их фотографии, где они, совсем молодые, были запечатлены в лихих буденовках на голове как память о былой их службе в рядах Красной Армии по призыву. Отныне в каждой семье эта фотография становилась святыней, обретала особо высокий смысл и в глазах детей как свидетельство причастности семьи к живой истории отчизны, которая в свой трагический час нуждалась в том, чтобы самые сильные в стране сменили свои мирные занятия на ратный труд. Это понимал каждый, хотя и не совсем представлял себе, во что в действительности вылился он за годы войны. И это следует, наверное, знать и помнить об этом в заботах дня, разумных или праздных, в житейских буднях на горестной земле..