Конечно, он понимал, что такое отчаяние. Теперь понимал. И мог бы, между прочим, многое рассказать господину Печорину о том, что такое подлинное отчаяние: когда ежедневно принужден видеть, как твоя богиня, не замечая тебя, милуется с ничтожным субъектом, пристрелить которого на дуэли не представляется возможным. От безысходности Толик даже впервые в жизни написал стихи. Первый поэтический блин получился куцым и непрожаренным, но был обильно смазан жирным маслом велеречивого слога.

Стук каблучков и скрип паркета,

Дверь распахнулась, ты вошла,

Небрежным взглядом обвела

Все закоулки кабинета,

Кому-то мило улыбнулась,

Кому-то на ходу кивнула,

Откинувшись на спинку стула,

Меня нечаянно коснулась,

Поправила волнистый локон

Изящно тонкою рукою.

Вздохнув, я посмотрел с тоскою

На пыльную поверхность окон.

Зачем, маэстро Леонардо,

Потратил время ты впустую?

Взгляни сюда: красу такую

Еще не воспевали барды.

И самый воздух был твоим

Насквозь пронизан обаяньем,

Но… время истекло свиданья,

И ты растаяла, как дым.

Реализма в стихотворении было еще меньше, чем поэтического дара. Правде жизни противоречили не только "откинувшись, меня коснулась", но и "стук каблучков": туфлям на высоком, как и на любом вообще каблуке доступ в школу наряду с серьгами, губной помадой и лаком для ногтей был категорически запрещен. Единственное исключение составляли новогодние дискотеки для старшеклассников в актовом зале, куда девочки могли явиться в боевой раскраске, но и то – нанесенной скупыми осторожными мазками. Поговаривали, что в свое время директриса, заметив средь бела дня одну из учениц с сережками, недрогнувшей рукой выдрала их с мясом, после чего несчастная девушка до самого выпуска вынуждена была скрывать под волосами свои обезображенные шрамами, как у африканских туземцев, уши. О том, что директриса могла содеять с теми ученицами, кто рискнул бы влезть на котурны туфель с высоким каблуком, не хотелось и думать…

И уж совсем беззастенчиво поэт врал насчет пыльных окон, в реальности регулярно омываемых дежурными и уборщицами внутри и снаружи.

Если бы этот рифмованный скулеж прочитала Тамара Кирилловна, автор, надо думать, до конца школьных дней имел бы по литературе не более тройки. И та была бы выдана ему исключительно из милосердия. В глазах Тамары Кирилловны тетрадный листок, кротко впитавший слезливые любовные излияния, наверняка бы выглядел распиской Толика в собственной бесталанности и неспособности понимать литературу. Но ни Тамаре Кирилловне, ни кому-либо еще так и не довелось ознакомиться с исполненным тоски произведением. Лишь сам Тэтэ время от времени тайно перечитывал его, всякий раз испытывая прилив гордости, разбавленной жалостью к себе. После чего вновь прятал свой труд от посторонних глаз на книжной полке, в томике с записками о Шерлоке Холмсе, где листок хранился рядом с фотографией Ирен Адлер, как еще одно неопровержимое свидетельство мужской уязвимости и безрассудства.

Долгожданное лето сделало Толику королевский подарок, обещавший щедро вознаградить его за все муки, – целый месяц вместе с Никой в пионерском лагере, где никакая персидская сволочь не могла бы им помешать. Перс никогда не ездил в пионерлагеря: летом родители неизменно вывозили его на черноморско-прибалтийские лежбища. Не стал исключением и нынешний год, из чего следовало, что дорога к сердцу любимой девушки Тэтэ на это время была расчищена, утрамбована и звала к решающему наступлению.

Лагерь находился недалеко от города и принадлежал заводу по ремонту военной техники, где работали отец Тэтэ и мать Ники. Толик и Ника уже покончили с пионерством, однако возраст позволял им еще разик понежиться в лагерном Эдеме. В последний раз. Узнав про то, что Ника поедет в лагерь во вторую смену, Толик после долгих исступленных уговоров сумел убедить родителей перекроить заранее составленное ими расписание летних путешествий и отправить его в лагерь непременно в июле, а не в августе, как предполагалось изначально. Лучше бы он этого не делал.