Сойдя по высокому и величественному крыльцу, храмовники свернули в сторону и пройдя ещё несколько шагов, нырнули под финиковые деревья, чтобы пройти до небольшого двора. Там уже позволили сломать строй, но только лишь для того, чтобы скинуть с шей верёвки и бросить их в огромные каменные чаши, в которых уже горели костры. Потом обуться, умыться святой водой и вновь встать в строй.

Старший что-то говорил, Антоний давно научился его слушать в пол-уха если речь Старшего была не важной и во все уши, если важной. Он стоял с каменным выражением на лице и думал лишь о доме. Сегодня он пойдёт в ту лачугу, в которую они с матерью переехали тридцать шесть лет назад и из которой Антоний ушёл служить в католическую армию Преславной и Святой Девы Марии, дабы нести свет и очищать этот мир от магической скверны, коей он сам и был. Когда Антоний поступил на службу, у них с матерью появились небольшие деньги, а так же еда и одежда. А ему выделили келью в общем храме, правда вход был по пропуску и строго по времени, как и выход. Однако два раза в месяц давали выходные, тогда крестоносец мог отправиться домой или же проведать своих близких. Вот и сегодня такой день. Был. Неожиданное изменение в общем расписании испортило ему его. Но ночь ещё оставалась. Тратить её на пустословие Старшего Антоний не желал, но кто же он такой, чтобы менять планы начальства.

На самом деле домой не так уж и хотелось, но мать вот-вот готова была отдать душу Свету. Антоний любил мать. И не любил. Иногда он терялся в своих ощущениях, не понимал своих чувств. Стыдился их и в тот же момент оправдывал себя. Матери он про свои сомнения не говорил, всегда был верным и примерным сыном, несмотря на то, что когда она оказалась в гареме у шаха, забыла про ребёнка. В какой-то момент он стал ей не нужным. Променяла на бриллианты и шелка, богатые палаты, вкусную еду и ароматное вино, прогулки в дорогих палантинах и пиры, восхищённые взгляды и сладкие речи мужчин. Вспомнила про родную кровиночку уже ставшую взрослой тогда, когда шах продавал её византийскому купцу – старая игрушка успела наскучить. Ну, а купец выбросил глупую бабу со двора, а сына определил в свою частную армию. Ведь ради такого славного парня он распрощался с кругленькой суммой, приобретя ещё и гусыню-мать. Да вот только тот поход для купца, решившего по неизвестной причине ославить своё имя военным действием, стал единственным и последним, а для Антония ознаменовался свободой. Ибо смерть хозяина автоматически снимала с рук рабские кандалы. Но стал ли Антоний свободным по настоящему, он не мог бы ответить даже сейчас, когда прошло больше тридцати лет.

Пусть теперь он и жил без хозяина, однако статус оставался не определённым. Ни нищий, ни раб, даже не слуга. Никто. И мать такая же. Бродяги. Голодранцы. И не на отца был Антоний обижен, о котором мать то и дело вспоминала с проклятиями на устах, а как раз-таки на мать, которая ушла от отца, забрав, как потом выяснилось, совершенно ей не нужного сына – Антоний, несмотря на то, что был тогда ещё маленьким, помнил высокого и хмурого родителя добрым и отзывчивым человеком… Почему отец не остановил мать? Не удержал? И сына не забрал… Вот теперь тянул Антоний лямку какого-то-там воина, поклоняющегося какому-то-там богу, гнул то и дело спину, чтобы дали хотя бы краюху хлеба. По другому жить не получалось…

Старший закончил речь и отправил всех прочь. И Антоний, попрощавшись с товарищами, тихо, без лишних слов, направился в темноту, прочь от Собора, который за спиной красиво переливался яркими огнями той самой магии, которую в Византии считали порождением греха и порока. Политика в Византии была противоречива: король и верховный архиепископ, у которого власти было больше, чем у короля презирали магию и нечисть, объявляли всё это ересью, сжигали на кострах ведьм и ведьмаков, но при этом пользовались их силой. Они сами были оборотнями и упырями, магами и ведьмачеями, но себя расценивали как мессиями и наместниками на земле Единого Бога. Они были святы и чисты помыслами и признавали силу лишь тогда, когда им было это выгодно.