Через закрытые веки замечает свет. Открывает глаза – в углу дальней от окна части потолка хилый луч света трапециевидной формы медленно набирает форму. Это свет фар автомобиля, ползущего задними дворами к дому. Если прислушаться, то можно различить работу двигателя. Сначала свет тянется медленно, но достигнув середины комнаты (люстры), делает два резких прыжка: к окну и вправо – и исчезает. Сурен внимательно прислушивается. Звук двигателя плавно угасает: значит, во двор не повернул, а поехал дальше. Это либо автомобиль вневедомственной охраны, либо полиции. Если посигналит, то полиции, потому что проезд заканчивается воротами РОВД. Открытая парковка охраны находится чуть раньше. Слушает. Двигатель уже работает так тихо, что Сурен не уверен, слышит его или уже нет. Тишина затягивается. Значит – охрана. Но короткий сигнал все-таки раздается.

С грустью Сурен замечает, что сосредоточиться на дыхании вновь не получилось. Аккуратно, помня о Кики, переворачивается на живот. Подушку подминает под себя, ложась на нее грудью. Вспоминает, как лет десять назад, стоило ему только вернуться с работы, старший сын брал до утра автомобиль. А поскольку у автомобиля был уникальный сигнал («Крестный отец»), а возраст у сына был амбициозный (двадцать два года, только вернулся из армии), то он до полуночи слышал сигнал из разных концов поселка. Не ругал, относился с пониманием.

Раз прием с дыханием не получается, он переходит ко второму приему – мысленной реконструкции маршрутов. Иногда помогает. По крайней мере, это лучше, чем оставить мозг без присмотра, потому что в этом случае мозг будет себя истязать до рассвета. Маршруты по поселку «исходил» вдоль и поперек так, что они наскучили. Бывало, пробовал улицы Лермонтова, но из-за нелюбви к этому городу перестал. Прошлой ночью отключился на воспроизведении своей воинской части: казарма, танковый бокс… Много важных ее деталей потеряны безвозвратно. Например, так и не вспомнил, как выглядела столовая, как будто ее и не было.

Вдруг перед глазами видит лесной пейзаж. Мимо янтарных, в закатном свете, стволов лиственницы бежит утоптанная тропа. В нескольких десятках метров впереди она скрывается за большим каменным валуном, лежащим на краю склона. Еще дальше, в низине, в полукилометре от точки обзора, поднимается густая стена таких же острых лиственниц, покрывающих следующую сопку, с проплешиной на левом боку. Эта тропа есть часть секретного маршрута к месту их браконьерского промысла. Одно мимолетное воспоминание о тех школьных лиходействах, и Сурен явственно слышит и шум ледяной речки, и обоняет пропахший рыбой мешок, и чувствует его тяжесть и текстуру, и вновь ощущает то бесконечно счастливое состояние жадно пьющего каждый день жизни мальчишки.

Поворачивает голову направо. Поудобней устраивается на подушке. Он готов добровольно утонуть в каждой детали того благословенного времени. Начнет прямо от реки, от поляны, на которой еще дымится кострище, обложенное почерневшими от сажи камнями. Их несколько человек: он, братья, соседские мальчишки. Каждый из них поднимает по два неполных мешка, связанные между собой тряпками и перекинутые через шею, и отправляются в путь. Сначала крутой подъем от реки. Берег здесь более-менее утоптан, прочные части дерна выступают заменой ступенек. Если оступиться, то нога поедет, поэтому идут след в след. Поднявшись наверх, нужно все время следовать на запад. Перед глазами проплывают виды возвышающихся в отдалении сопок, которые служат ориентиром движения. Некоторые из них и сами становятся частью маршрута, потому что их приходится обходить то справа, то слева. Сурен помнит каждое поваленное дерево, каждый куст, за которым мерещился медведь, каждую поляну, на которой они делали привалы, каждый родник.