Айзек пошевелился, и лязг цепей нарушил тихую гармонию ночи. Савьо приподнялся на локте, стараясь рассмотреть, не нужно ли что его товарищу по несчастью, но тот, похоже, сумел забыться тревожным сном. Тогда, в полутёмном трюме, и там, на палубе, пленник показался Савьо взрослым мужчиной: широкоплечий, со смуглой от загара кожей, грубоватыми чертами лица и отросшей за время плена щетиной, он выглядел старше. И только сейчас, обрабатывая раны, юноша с удивлением заметил, что Айзеку едва ли было больше двадцати.

«Интересно, за что он угодил в рабство? – размышлял Савьо. – Есть ли у него семья, любимая, друзья? Ждёт ли его кто-нибудь в том, теперь уже таком далёком, мире? Или он одинок, как и я, – никому не нужный, позабытый собственной роднёй?»

Приглушённые шаги вахтенного на палубе напомнили юноше, что уже близок рассвет, а с ним – и первый день в услужении работорговцу. Будет гораздо лучше, если новый писарь явится к своему хозяину полным сил и хорошо выспавшимся.

Савьо закрыл глаза и постарался выкинуть из головы лишние мысли. Мерное покачивание корабля постепенно убаюкивало его, унося в страну сна, где не было места печалям, тревогам и терзаниям. И вот он снова уже видит такие знакомые и любимые картины родного края. Покрытые мягкой травой луга возле их дома. Ветер, гуляющий среди гибких стебельков. Танцующая в поле Ансия. Высокое небо над головой. Разбросанные по лазури кружевные, невесомые облака. И вдруг из травы выскочило нечто и обожгло болью руку.

Савьо скатился с койки на пол и открыл глаза. Перед ним стоял Уник с вечным хлыстом в одной руке и одеялом в другой.

– Напомни-ка мне, раб, кому хозяин дал одеяло – тебе или этой безродной собаке?

Юноша потёр руку, на которой алел очередной след от удара, и глянул на Айзека. Уник тут же хлопнул его хлыстом по щеке – не сильно, но всё же ощутимо.

– На меня смотри, писарь!

– Ночь была холодная, а у него от рубашки остались только жалкие лохмотья, их пришлось выбросить. К тому же его спина… И я подумал, что Айзеку оно нужнее…

Уник швырнул одеяло в лицо юноше.

– Запомни, писарь, здесь только я распоряжаюсь, кому и что достаётся. А если я ещё хоть раз увижу, что ты отдал одеяло своему приятелю, то заберу его. Это во-первых. А во-вторых, здесь все вы – рабы и у вас нет имён. Возможно, когда-то этот крысёныш и был Айзеком, но теперь он пёс хозяина, а ты писарь. И ничего больше. – Мужчина ухватил юношу за ворот и поставил на ноги. – Ты меня понял?

Савьо кивнул, глядя снизу вверх на возвышающегося перед ним мускулистого Уника.

– Вот и отлично. Хозяин хочет тебя видеть. Немедленно. – Он толкнул Савьо к двери. – Да, и пса тоже прихватите, – бросил Уник ожидающим у двери вооружённым надсмотрщикам.

Войдя в каюту, Уник почтительно склонил голову перед своим господином. Работорговец, как всегда, богато разодетый, сидел за столом, вокруг которого суетились, подавая еду и вино, двое тощих мальчишек с затравленными глазами. От вида и запаха пищи у Савьо предательски подвело желудок. Работорговец поманил его перепачканным в жире пальцем, но юноша словно к земле прирос – он не мог заставить себя подойти к этому человеку.

«Неужели у него нет ни капли сострадания и жалости? – спрашивал себя писарь. – Как он может так равнодушно поглощать всю эту еду, в то время как в трюме почти полсотни людей умирают от голода и болезней, израненные и потерявшие надежду?»

Работорговец недовольно нахмурился, и Уник, взяв Савьо за шкирку, подтащил того к столу и заставил опуститься на колени перед хозяином.

– Ты заставил меня ждать, раб.

Работорговец кивнул, и Уник, послушный его воле, закатил писарю затрещину, да так, что у Савьо зазвенело в ушах.