– Владимир Константинович, заходите ко мне, получена срочная радиограмма из Швейцарии.

– Сейчас буду, – сказал Тихомиров, положил трубку и обратился к сотрудникам, – пока это все, продолжим сегодня в 18.00.

* * *

(Информация к размышлению, продолжение истории). В сравнении с гражданским сектором, труд заключённых был неэффективным, а продуктивность-ничтожной. В частности, руководитель ГУЛага Наседки 13 мая 1941 года писал, что «выработка на одного рабочего в ГУЛаге на строительно-монтажных работах 23 рубля в день, а в гражданском секторе на строительно-монтажных работах 44 рубля». Труд заключённых приносил ничтожный и зачастую очень ненужный ресурс.

Лаврентий П. Берия 9 апреля 1939 г. обратился с письмом к В. М. Молотову, в котором просил увеличить нормы снабжения, заключённых продовольствием и одеждой для повышения производительности их труда;

Существующая в ГУЛаге НКВД СССР норма питания в 2000 калорий рассчитана на сидящего в тюрьме и не работающего человека. Практически и эта заниженная норма снабжающими организациями отпускается только на 65—70 процентов. В связи с этим значительный процент лагерной рабочей силы попадает в категории слабосильных и

бесполезных на производстве людей. На 1-ое марта 1939 года слабосильных в лагерях и

колониях было 200 000 человек, и поэтому в целом рабочая сила используется не выше 60—65 процентов. После войны заместитель министра внутренних дел Чернышев писал в специальной записке, что ГУЛаг просто необходимо переводить на систему,

аналогичную гражданской экономике. Но несмотря на введение новых стимулов,

детальную проработку тарифных сеток и норм выработки, самоокупаемость ГУЛага не могла быть достигнута; производительность труда заключённых была ниже, чем у вольнонаёмных работников, а стоимость содержания системы лагерей и колоний возрастала. В марте 1946 года Главное управление исправительно-трудовых лагерей и колоний года вошло в состав МВД СССР.

* * *

(Время 14 часов 23 минута 30-го августа 1947 года).

Москва. Площадь Дзержинского. Когда Тихомиров зашел к Сафонову, тот по

телефону разговаривал с кем-то на немецком языке. После разговора, положив трубку,

он обратился к Тихомирову:

– Владимир Константинович, присаживайтесь, у нас будет долгий разговор.

Пока Тихомиров устраивался возле стола, Сафонов вызвал адъютанта и просил чая. После ухода адъютанта, Сафонов начал;

– Вы поняли я с кем разговаривал, Владимир Константинович.

– Я слышал последние слова, когда Вы попрощались сказав «Вы не волнуйтесь профессор, до свидание» и наверно этот профессор, Шнайдер, – сказал Тихомиров.

– Вы правы, Владимир Константинович, – сказал Сафонов.

Дверь кабинета открылся, вошел адъютант с двумя стаканами чая и сахарницей на подносе, поставил на столе и вышел. После ухода адъютанта Сафонов продолжил;

– Значит, так. Не знаю, как могла эта информация выйти на режу, думаю узнаем…

– Какая информация? – заволновался Тихомиров.

– В пансионате, где отдыхает дочь Шнайдера, какая-то женщина передала письмо ей, сказав, что от отца. Но когда она открыла письмо, там был на немецком языке какой-то текст, фотография жены Шнайдера с дочкой, – сказал Сафонов.

– Ии…

– Дело в том, что профессор, почти каждый день разговаривает с дочкой и зачем ей написать письмо, – сказал Сафонов, взял стакан с чаем выпил пару капель и продолжил, – сегодня она ему передает информацию об этой письме.

– Понятно, Борис Иванович, а женщину нашли?

– Ищут, но не думаю, что найдем, – сказал Сафонов, затем немного подумав, выпил пару каплей горячего чая, продолжил, – текст с письмом завтра будет у нас.