– Простите, ненадолго оставлю вас.

– Не бойся дуркануться, деточка! – успокоила Старая Сука. – Положи кусок сыра в рот и подержи. Нет! Не глотай, черт, сразу.

Сдерживая тошноту и не дыша, я закрыла глаза и сунула в рот кусок овечьего сыра по имени «гуда». Твердый, скользкий немного, ни на что не похожий, как артефакт. Он вызывал единственное чувство: его хотелось поскорее выплюнуть.

– Нет, черт возьми! Не смей! – заорала Старая Сука. – Его надо разжевать, чтобы до конца ощутить и понять этот колдовской вкус.

И чем больше я жевала и глотала, тем сильнее хотелось положить в рот еще кусок. А запах сыра, в котором смешались вонь солдатской портянки и застоялый дух овчарни – шерсти старого барана, дыхания овцы, ее молока, воздуха горных селений Грузии, где делают гуду, – стал для меня не менее притягательным, чем его потрясающий вкус. Швейцарский «Эмменталь» отдыхал.

– Запивай вином, детка! – просвещала Тихонова жена. – Кусочек сыра – глоток вина. Кусочек сыра, черт, глоток… – Старая Сука привычно чертыхалась. И эта привычка нравилась мне все больше.

– В общаге универа в другом урюпинске Никифороф пила азербайджанское вино и заедала плавлеными сырками, – печально заметила Дарвин и подлила в мой бокал из своей бутылки. Отошла к бару. Вернулась со стаканом скотча. Села и стала пить редкими мелкими глотками, поглядывая на артефакт. Наглядевшись, взяла в руки и принялась вслух читать из детской сказки:

– «Дед бил, бил, не разбил. Баба била, била, не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула. Яичко упало и разбилось. – Подняла голову: – Дед плачет. Баба плачет. А курочка куд-кудахчет: – Не плачь, дед, не плачь, баба…».

– Утомляешь, Дора! – строго сказал Тихон. А Дарвин, будто в трансе, повторяла и повторяла: – Мышка бежала, хвостиком махнула… – Встала. Выронила артефакт на толстый коричневый ковер. Мы не услышали стука, потому что артефакт не упал, но странно завис над ковром. Мы повскакали с мест, подбежали к шару, будто уже ждали чего-то.

Картофелина неподвижно висела над толстым ворсистым ковром с монограммами ТиТиПи. Мы тоже замерли в предожидании чуда. И оно случилось: картофелина зашевелилась и медленно начала подниматься над ковром, пока не повисла над нашими головами, как на клумбе. Подержала паузу. Сделала круг по библиотеке, останавливаясь ненадолго у застекленных шкафов с книгами, что стояли по стенам от пола до потолка.

– Господи! Я оху. аю! – шепотом сказала Старая Сука. – Оно летает, будь я проклята!

– И читает! – заметила Дарвин.

– Сейчас она откроется, – принялся фантазировать ТиТиПи, – и из тарелки…

– …выберутся маленькие человечки, – продолжила Дарвин. – Они отберут у тебя институт и урюпинск в придачу…

– Похоже на шаровую молнию, – сказал Тихон, стараясь отвлечь Дарвин.

– …которую нам удалось приручить. – Дору было не остановить.

– Как ты думаешь, Никифороф?

– Вам виднее, Тихон Трофимыч. – Мне было хорошо и комфортно, и приятно всякий раз прикидываться идиоткой, отвечая на идиотские вопросы Тихона. Но чем больше я прикидывалась, тем дольше и внимательнее он смотрел на меня. И глаза его не сулили хорошего.

Я пришла в себя. Взяла в руки шар. И просто, будто с баночки ночного крема или дневного, свинтила крышку, которой не было. Заглянула внутрь. Сунула палец. Подержала и заявила, как на пятничных конференциях в Лэбе:

– Там вода. Структурированная вода. – И, потрясенная случившимся, собралась запрыгать и захлопать в ладоши, как детдомовская девчонка-малолетка. Но стояла окаменелая и боялась пролить волшебную воду. И не знала, что делать с шаром…

Дарвин забрала у меня картофелину, поднесла к носу. Подставила ладонь. Наклонила. У нее хватило мужества не отдернуть руку, когда жидкость пролилась из упаковки и… застыла в воздухе над ладонью, поражая невиданной силой, мощью и масштабом, сконцентрированными в капле. Жидкость струилась, как потоки воды в водопаде Анхель, и не проливалась.