– Папочка…

Они пролежали без движений несколько часов, Он забыл, что на столе в операционной его ждет больной и был готов ввести себе любой наркотик, лишь бы лежать рядом с ней бесконечно. Но Лиза так не думала. Села в постели, прикрыв исхудавшие грудки руками, и потребовала: – Сними галстук…

Она первой остановила движения. И молча лежала, и не старалась осознать случившееся. А он казнил себя. С каждой минутой сильнее, понимая, что совершил ужасное. И с содроганием, и отвращением к себе и к ней отвернулся и закрыл глаза, ожидая ответной реакции. Время остановилось.

Спустя час или два, или день, поглаживая голую грудь и живот в зарослях жестких волос, Лиза снова попросила: – Сними галстук!

Он уже знал, что делать. И то, что грязные простыни с потеками чужой спермы, и нищенский запах немытого Лизиного тела, и то, что они брат и сестра, придавали их действиям особые смысл и изыск, как казалось обоим.

Он провел в комнате Лизы безвылазно несколько дней. Потом отмыл ее. Убрал комнату и впервые спустился вниз за едой. Они сидели на кухне. Оба счастливые. И набивали рот бутербродами с лососем, копченым угрем и испанской ветчиной. А напоследок съели дыню.

Лиза переродилась. И как-то сразу. И была счастлива любовью своей. А он? Был ли счастлив? Или мысль об инцесте грызла душу? Или угрызения в содеянном постепенно слабели, как слабеет от постоянства боль в спине?

Он все сильнее привязывался к Лизе и утешался тем, что случившееся было единственно возможным способом спасти ее. А когда понял, что влюблен, отчаянно и безоглядно, было поздно менять что-либо.

Я слушала Травина и вспоминала тексты Фаньки Зеттель из Торы: «Ни к какой единокровной не приближайтесь, чтобы открыть наготу». И еще: «Наготы дочери твоей не открывай, ибо твоя нагота она». И понимала, что ни Травин, ни Лиза Тору не читали…

Они стали жить, как муж и жена, только ненормально влюбленные. Медовый месяц не кончался. Они не замечали молчаливую перепуганную бабку, которая не желала разговаривать и обсуждать случившееся. Она просто не видела их. Лиза добавляла: «В упор». Лишь готовила еду, а потом уходила к себе. Усаживалась в кресло с очередной толстой партитурой на коленях и, помахивая рукой, выводила мелодию. И чахла день ото дня. Перестала ходить в консерваторию. А потом пристрастилась к алкоголю. Покупала коньяк. Наливала в чайник для заварки и тянула мелкими глотками целый день.

А однажды, напившись, без стука вошла к ним в спальню и увидела то, что должна была рано или поздно увидеть. Хотела сказать что-то. Не смогла. Прикрыла рукой лицо. И стояла так, пока не упала. Травин подбежал: пульса не было, дыхания тоже. Он пытался реанимировать, но бабка не хотела жить.

Лиза плакала и повторяла: – Это я убила ее. Я!

– Да, топором…

Травин продолжил свои хирургические подвиги. Стал заведовать отделением. Защитил докторскую. И по-прежнему каждый вечер спешил домой, чтобы поскорее обнять Лизу и погрузиться в бездонные глаза, как в спасение, потому что инцест непрестанно грыз душу и тело.

А Лизе было плевать на инцест, будто не знала, что это, и на косые взгляды, и пересуды за спиной тоже. Она была счастлива им. Вернулась в консерваторию. Ее фортепианные концерты собирали меломанов со всех концов северной столицы. Только играла неровно. После блестяще сыгранного концерта могла провалить следующий или вообще отказаться от выступления. Но ей все сходило с рук. Капризы лишь подогревали интерес публики.

Так продолжалось долгие десять лет, счастливых и безмятежных. Они все больше привязывались друг к другу, трансформируясь в странный двуполый организм, единый и самодостаточный во всем и всегда. Им казалось, что будут также счастливы и двадцать лет спустя. Его слава блистательного хирурга росла. Не только пациенты, но богатые и влиятельные люди искали дружбы с ним. Лиза победила на нескольких международных конкурсах…