Когда на палубе появился молчаливый капитан с ружьем для подводной охоты в руках, я не сразу поняла, что это ружье. Лишь сменив планетарный масштаб на обычный земной, увидела, что ружье направлено на Дарвин. Страх прошел. Я понимала, что это не избавленье. Но обвинение в краже другой воды или возможность утопнуть в океане неподалеку от берегов Флориды, были в семь раз хуже смерти от гарпуна.

Дарвин ослабила хватку, повернулась к публике и заорала, нарисовав на себе мишень:

– Вы еще не нюхали пороха по-настоящему, чуваки! Положи стрелялку на палубу, fucking dolt! У нас в урюпинске, если взял пушку в руки, сразу начинай палить. Иначе тебя самого пристрелят. Понял? А у тебя кишка тонка. Вали отсюда! Лучше за борт и эту суку забери с собой! This fucking bitch! – повторяла и повторяла она, размахивая трусами, и не стеснялась в выражениях.

Но молчаливый капитан не собирался прыгать за борт. И ружье не опускал. И переводил его с Дарвин на меня и обратно, на Дарвин. Я ужасалась размерами торчащего гарпуна и представляла, как легко он сможет пройти сквозь тело Дарвин, изуродовав его до неузнаваемости. И через мое тоже. И не вынуть его, не извлечь потом. И печалилась этим. А Бен говорил что-то требовательное, но его никто не слушал, потому что без ружья.

– Хочешь, чтобы тебя услышали, молчи, – донеслось до меня, и подумала, продолжая печалиться: «Либо цель выбрана неверно, либо средства». Тогда я еще не знала, что печаль, вызываемая превратностями судьбы, для некоторых есть возвышенное состояние духа. И, чтобы успокоиться, повторяла шепотом:

– Все хорошее впереди.

Дарвин услышала:

– Это и тревожит больше всего.

Я успокоилась. Совсем. Мне показалось, что все происходит понарошку, будто участвую в модном мюзикле. И актеры хороши, и прекрасны декорации. И свою роль в первом акте я отыграла успешно, хоть не было аплодисментов и цветов. Даже отсутствие музыки не мешало.

А Дарвин, привычно опережая всех на корпус, продолжала препираться с Беном. Я прислушалась.

– Артефакта при мне нет. Это факт на лицо или х… на рыло, как говорят у нас в урюпинске, – загребала аристократка, не брезговавшая матерными текстами в экстремальных обстоятельствах. И ссылалась всякий раз на Ломоносова, заявившего однажды, что на матерном русском можно и с Богом, и женщиной, и с военными, с кем угодно. – А делиться с вами секретами другой воды не стану. Не потому, что лавры еще не скошены. И не потому, что безумно люблю свою страну. Наоборот. Мне всегда было стыдно за нее. Еще в детском доме, куда определила меня страна, предварительно сгубив мою мать, – выкрикивает она, размахивая ресницами.

– Вашей стране, какую власть не дай, все равно будет плохо, – миролюбиво замечает Бенджамин Франклин. – У вас на протяжении нескольких столетий одна власть спешит сменить другую. Ну и что? На смену алчным и жестоким правителям приходят такие же, только еще более вороватые и кровожадные.

– Fuck you! – начинает заводиться Дарвин. – Да, мне стыдно за власть, за народ, который давно растерял достоинство и нравственность…

«Господи! – подумала я. – Она еще смеет говорить за нравственность».

– Это, конечно, неприятно, – заметил Бен. – Но такова реальность, и вам в ней жить. Вернее, вы в ней все время живете, только жмуритесь…

– Жмуримся, потому что по-другому нельзя. Нельзя столетиями глазеть, как власть прибирает к рукам или уничтожает все живое вокруг: просвещение, науку, культуру, а теперь еще и бизнес. Однако худо-бедно, но мы живем, потому как вместе с властью плюем на закон и пренебрегаем конституцией. И полагаем себя могучей державой. Если бы нам ваши права и свободы, мы были бы в семь раз богаче, счастливее и сильнее. – Дарвин победно смотрит на Бена. – Молчишь? А если бы наша власть завелась в Америке, там было бы в сто раз хуже, страшнее и беднее, чем у нас, потому что ко всему остальному вы законопослушны. Через десяток лет ваша страна стала бы вторым Зимбабве. Продолжать?