Суета. Подъем. Сонные, напряженные лица. Ночная тревога и выдача боевого оружия. Самым сильным переживанием того времени было ощущение важности происходящего. Ты держишь автомат не потому, что тебе это разрешили, выдали для выполнения учебного задания, а когда это твой инструмент, твое оружие для достижения высшей цели. Когда он естественная часть тебя, потому что ты умеешь с ним обращаться. Потому что ты военный.

В ту далекую ночь все стали равны. В эту ночь, в эти переполненные эйфорией часы со старослужащим можно было говорить, как с равным. Все делали одно, общее дело.

К неуставным отношениям в армии у Павла было спокойное отношение. Он знал что они есть везде и всегда. Он был к ним готов. Есть устав, и есть люди. Так же как и закон на гражданке. Есть закон, а есть пляж и драка, где парни решают свои вопросы по своему, так как их положено решать.

Со временем дедовщина стала раздражать, но не сама дедовщина, а некоторые представители в нее вплетенные. Конечно, молодых надо учить. Конечно, за глупость надо наказывать. Конечно, и детей хлещут ремнем за провинности их отцы. И никогда не бывает наоборот. Вот только одно дело наказать за проступок или глупость, совсем другое забить до смерти. Или инвалидности. В целом, мнение по поводу подобных инцидентов у Павла совпадало с мнением офицеров. Причины были разные, но вот отношение схожее. Офицерам вызванные чьей-то смертью или инвалидностью ЧП были без надобности. За это их не гладило по голове начальство. Так как мнение здесь сходилось у многих, то и результат был соответствующим. Те, кто портил другим жизнь, создавая ЧП, а заодно и калеча чью-то жизнь, оказывались в условиях затянувшихся «дембельских проводов». Для подобных личностей время получения благодарности от воспитанников офицеры старались продлить, задерживая их в части подольше. Семьдесят девятый год, для этих личностей и вовсе стал проклятым. Их провожали из рядов вооруженных сил СССР под аккомпанемент автоматных очередей и штык ножей. В отличие от других, им подобных, вернувшихся домой с ярким, впечатляющим бланшем, эти вернулись с посмертными медалями.

Именно в то время, об этом Павел часто думал, где-то, во времена учебки у него появилась странная способность. Может, появилась она раньше, но там он ее в себе заметил. Это была способность складывать все предлагаемые обстоятельства и принимать на их основе решение. Странным в этой особенности было то, что в отличие от обычных людей, способных к стратегии, у Павла эта способность работала самостоятельно. Решения словно выпрыгивали ниоткуда. В какой-то момент он вдруг понимал, что надо делать и тут же это делал. И осечек не было. Никогда.

Во взводе Павла были две интересные личности. Один был рядовым, как и сам Павел, с его призыва, вторая личность была сержантом. Сержанта Павел запомнил очень хорошо. Его нос, губы, непропорциональное лицо, слишком вытянуто и немного, будто скрученное вокруг оси. Голова у него была большая, похожая на огромное яйцо, которое кто-то надел на узкоплечее туловище и когда прикручивал, то немного свернул саму голову. И торчащие двумя лопухами уши. Сержант этот зверствовал особенно рьяно. Он орал и метал кулаки, когда надо и когда не надо. Если солдат падал, то сержант не унимался, он лишь входил в остервенение. Он пинал лежащего, целясь ударить по почкам, в лицо, в живот. Если не получалось, то он бил до тех пор, пока не получится, пока не попадет. Он умел доводить пацанов до слез. За глаза его называли просто – «фашист».

Рядовой, на которого обратил внимание Павел, был невысоким, крепким, но не мощным, парнишкой. С красивым, спокойным лицом, светлыми волосами и темными, блестящими глазами. Звали парнишку Булат. Всегда спокойный, неразговорчивый, хотя и не молчун. Иногда он смотрел с прищуром, прямо, неподвижно. Павел обратил внимание на этот взгляд. Однажды, когда шел по плацу. Булат стоял и смотрел в сторону главных ворот части. Стоял неподвижно, и только взгляд – живой, решительный, пристальный. Павел пошел дальше.