Карло прислушался к звукам снизу – и точно, как по расписанию, Лео начал утро с наставлений. А так как перегородки стен и пола были тонки, подобно дешевым вафлям, эти наставления внимал и впитывал каждый, кому посчастливилось быть дома.

– Да поставь ты этот горшок вот здесь! – причитал Лео. – Ну что ты за человек-то такой? Бабушка, бабушка. О-ох, боже-боже. Да нет же. Нет! Убери. Ага… Так… Вот, вот… Пробуй еще… Отлично. Ну справилась же! Теперь там. Да пошустрее, бабушка. Ну! Нет! Ну пыль так не вытирают, смочи тряпку и аккуратненько выжимай. Что значит «сам протри»? Э нет, бабушка, учись делать уборку. Мне-то зачем? Гм. Кхе-кхе, а напылила-то, напылила! Плохо смочила тряпку. Тьфу ты черт! Вот старая кляча! Смочи ее как следует, а то пыль только подняла! Да не бурчи ты. Твоя речь должна быть четкой, внятной.

Карло представил, как на этих словах Великий Воспитатель топнул ногой, убрал одну руку за спину, а кончики пальцев другой руки сомкнул щепотью и трясет ими перед носом дремучей женщины. Такой он, Великий Воспитатель Лео Мирино.

«Набить бы ему морду», – вспомнились слова отца.

Но Роберто Сокрушитель, даже несмотря на боевое прошлое, не желал конфликтовать с соседями, ведь все-таки люди они здесь новые.

7

– Карло! Карло! – раздался хрипловатый голос с улицы. – Давай уже спускайся!

– Массимо! – Карло подбежал к окну. – Иду! Подожди пять минут!

Внизу его ожидал лучший друг Массимо, достойный сын своего отца, того самого Акилле Филиппи – «рыцаря пылающего меча», того самого Филиппи, что слыл гласом Партии действия. Журналист. Республиканец. Патриот. Из-под его пера в подпольной газете выходили такие обличающие статьи, что многим приспешникам режима и стукачам пришлось очень несладко.

Именно Акилле Филиппи вывел на чистую воду в сорок четвертом бакалейщика с улицы Брера, этакого старичка-добрячка с домашним и родным, как у сдобной булочки, лицом. Сколько же этот добряк выдал партизанских схронов! Сколько отличных ребят по его вине лежат сейчас в земле, не дожив до Апрельского восстания! Бакалейщик знал многое, что-то отмечал искоса, что-то украдкой подслушивал, делая вид, что расставляет товар. Двери его лавки всегда были открыты, открыты, как говорится, для всех, а в первую очередь для его же глаз и ушей. Кто-то по доброте своей, а кто-то по наивности вываливал ему на прилавок мелкие слушочки и вроде бы пустяковые сведения, а тот с улыбкой во весь рот и мещанским добродушием слушал, как бы вполуха, да отмахивался: «Ну бывает, – пожимал плечами, – так что ж теперь?», «А как вы хотели? Времена нынче такие», «Бог нас не оставит». Но хитренький ум добрячка подмечал в этих ничего не значащих разговорах вскользь оброненные имена, случайно названные места, невзначай обозначенные дороги. Он прикидывал, что к чему, делал выводы, уточнял у людей знающих и со всеми этими сведениями являлся в полицию.

Не один месяц потратил рыцарь Акилле Филиппи, чтобы вычислить неуловимого доносчика, из-за которого расстроилась уйма планов и погибло в застенках много хороших людей. Но, сопоставив то и это, опросив таких-то лиц и лично проведя слежку, автор вышел из закоулков Тайны на площадь Правды. И все сошлось. И предатель был уличен. Что партизаны сделали с бакалейщиком после выхода статьи? Ровным счетом ничего. Почему? Не успели. Родственники замученных сами расправились с таким открытым, честным и милым старичком. Расправились с щедрым дедушкой, что частенько по доброте угощал их детишек конфетами. Угощал да выпытывал что-нибудь про маму, папу, тетушку Аннабеллу и подругу ее Вильгельмину, которая прячет в сапоге какие-то бумаги. «А не принесешь ли ты, малыш, мне те бумаги? Принесешь? Ну и славненько, вот держи, зайчик, печенье. Понравилось крумири? Ну, принесешь бумаги – получишь целый кулек крумири. Но, тсс, родителям ни слова. Беги, зайчик, дедушка подождет».