Хвам, сражённый усталостью и хмелем, молчал глубоко и удовлетворённо. Безопасность грязной, но дружественной лицу столешницы, притягивала и расслабляла, как некогда в студенческие дни манила его яркость фантазии и непредсказуемость сюжетов старого друга, окончания которых друг и сам не знал. Покой, посетивший Хвама в это мгновение, был подобен удару по голове пудовым мешком, полным зёрен той самой истины, в поисках которой метался на задворках своей судьбы несчастный Единственноправый. И в полусне Хвам почувствовал к Глеку вдруг такое доверие, полнота которого выразилась всем его существом в умиротворённом звуке – Хвам пукнул. Глек улыбнулся и потрепал его по плешиво заросшей щеке.

– Спи, дружище. Сны убедят тебя в большем, чем я. Пусть тебе приснится зеркало, в котором ты узнаешь, но не сможешь отличить себя от других. И поймёшь, что у вас одно имя на всех. И страх смерти растворится в том, что, когда позовут и вместе с тобой ринутся на зов остальные, затоптать тебя смогут лишь названные твоим именем. А, значит, ты повторишься в бессмертном продолжении самого себя. Такая вот штука. Кто-то всегда остаётся сверху. И получает удовольствие. А имя не меняется.

Привыкнув к тому, что его никто не слышит, а если слышит, то не понимает, Глек уперся взглядом в каменную стену, на которой был нарисован квадрат, разделённый посредине крестом на равные прямоугольные части. Дорогой художник, которого нанимали только члены Правительства, называл свои работы «окнами». В перекрестья он помещал диковинные растения с белыми стволами в черную крапинку и ветвистой кроной с волосистой зеленой частью, ниспадающей до основания. Причем само изображение оказывалось как бы за перечеркиванием, внутри стены, и представляло собой уходящую вдаль перспективу, где верх часто изображался в голубоватых тонах, размытых белыми пятнами, а низ – в изумрудных, с пенистыми разводами струящейся самой по себе воды. Играя насыщенностью красок, придворный маляр доходил до того, что некоторым из смотрящих в его «окна» чудились то неведомые дорожки, то невиданные звери, то женщины с моноластой вместо сросшихся ног. А то и – сама вода с пеной захлёстывала изображение так, что из неё себе наперекор выходили тридцать закованных в железо мужиков в сопровождении карлика, черная борода которого исчезала за горизонтом художественного произведения. Стиль этот назывался в свете «русским духом» и, хваля его в придворных кругах, всегда необходимо было упомянуть, что он «пахнет Русью», хотя о запахе как таковом, как и о легендарной Руси понятия были давно потеряны.