Военный комиссар Житор, расположившись за столом в тёплой горнице пятистенки, приступил к дознанию. У Зиновия Силыча длинный заострённый подбородок, за углами тонкогубого рта изламываются пучки резких морщинок, подрубленные усики разделены выбритой ложбинкой от носа к верхней губе. По левую руку на столе – пачка большевицких газет, листок из школьной тетради, подточенный карандаш, торчащий из ребристого латунного футлярчика. По правую руку лежит, тускло поблескивая воронёной сталью, револьвер.

Перед столом встал, вытянувшись, руки за спиной, только что приведённый молодой болезненного вида казак. Зиновий Силыч без интереса обронил:

– Шашка у тебя есть?

– Так точно!

– Но ты ею наших товарищей не сёк?

– Никак нет! – лоб казака едва приметно увлажнился.

Комиссар с улыбочкой едко взглянул на хозяина избы, замершего у порога горницы:

– Подойдите сюда. Как ваша фамилия?

Тот испуганно сказал, и Житор медленно записал фамилию на листке сверху. Станичник следил за процедурой, вытаращив глаза и приоткрыв рот.

– Он, – указывая карандашом на хозяина, адресовался комиссар к молодому, – рубил?

– Он? Не-е. Никак нет!

Зиновий Силыч, бросив пристально-цепкий взгляд на того и другого, раздельно проговорил:

– Покажете честность – советская власть вас простит. Станете упорствовать, а кто-то на вас укажет: «Рубил! Стрелял!» – расстреляем!

Хозяин поднял на комиссара глаза и тут же опустил.

– Видите, оно как, сударь-товарищ… на меня – могёт так выдти – могут сказать: рубил! А я не рубил ни в коем разе, у меня в руках шашки не было, я только стукнул…

– Топором?

– Упаси Бог! Палкой.

Тонкие губы Житора чуть покривились:

– С какой радости вы стукнули палкой обезоруженного, – сделав паузу, повысил голос, – взятого вашими под конвой человека?

Казак, потупившись, стоял недвижно.

– Да уж больно он заорал супротив души. Заелись, орёт, землёй, а мы её с иногородними разделим! А откуда же у меня лишняя земля, сударь-товарищ? У меня…

– Хватит! – перебил комиссар.

Лицо хозяина сморщилось, как от позыва чихнуть, он куснул с хрустом руку и вдруг прилёг грудью на стол, зашептал комиссару:

– Он не рубил… а как один ваш спрятался за кладку кизяка, он его нашёл и вывел. Решил, грит, с оружьем чужое отнимать – умей и ответить!

Молодой казак воскликнул изменившимся странно высоким голосом:

– Благодарствую, Федосеич! О-о-ох, спасибо! – и заперхал, в груди захрипело с присвистом.

Федосеич отошёл от стола, рухнул на колени и поклонился молодому, звучно приложившись лбом к полу:

– Прости-и! У меня дети, а ты один, у тя – чахотка, век твой всё одно…

Казак, вздрогнув, отклонился назад, словно размахиваясь верхом туловища, и яростно плюнул в застывшего на коленях. Комиссар брезгливо взмахнул рукой: красногвардейцы с винтовками вывели обоих.

Допрошенных отводили в угол двора к овчарне и оставляли там ждать под охраной пары дюжин отрядников, что грызли семечки и дымили козьими ножками. Вооружённые люди стояли с зудом готовности вокруг крыльца пятистенки, толпились в сенной комнате, куда долетал мерный, с неслабеющей лёгкой ехидцей голос комиссара. Вчерашний перронный носильщик Будюхин, будучи при нём за денщика (звался вестовым), позаботился, чтобы Зиновий Силыч, не прерывая допросов, поел вынутого из печи супа с бараниной. Будюхин осторожно понёс и поставил на стол чашку круто заваренного чаю.

Перед Зиновием Силычем предстал заросший буйной бородой станичник: вполне примешь за пожилого, но выдают молодые глаза, гладкий чистый лоб. Его спросили: размахивал ли он шашкой лишь ради веселья души или, случаем, и порубливал безоружных? Он невыразительно буркнул: