Житору живо вообразился едоков на двадцать стол, уставленный жирными деревенскими яствами, бутылями и фляжками с самогонкой. Разведка, ничего более не помня, кинулась к стаканам, к жратве… На удлинённом худом подбородке комиссара забилась жилка, тонкогубый рот сжался и стал наподобие страшного шрама от бритвы.

– Маракина – ко мне!

Будюхин, нахлёстывая лошадь, помчался к конникам. Маракин что-то проорал ему, группа развернулась и ускакала в станицу. Вернувшийся ординарец спешился и уж тогда доложил в испуге:

– Маракин сказал: чего взад-вперёд кататься? Жители в полном покорстве. В сухой избе поговорим.

«Сейчас же арестую! – твёрдо решил Зиновий Силыч относительно начальника разведки. – В Оренбурге поставлю вопрос перед ревкомом! Пусть посидит годик в подвале на сухарях и воде».

Он приказал расчехлить пулемёты и входить в станицу, держа ружьё на руке: но не потому, что ждал нападения. Он пребывал в гневе – и как никогда желалось произвести сурово-устрашающее впечатление.

Зиновий Житор был сыном тобольского сукновала, ревностно показывавшего религиозность: по воскресеньям ходил к заутрене и к обедне. Взяв в приданое за женой небольшой деревянный дом, сукновал нажил и второй. В одном обитала семья, другой сдавали внаём. Отец назидательно повторял Зиновию, своему старшему: той части наследства, которая ему достанется, будет достаточно для приобретения флигеля. Если сын окажется не промах, то ухватит через женитьбу дом с мезонином. Коли и дальше станет жить с умом, сберегая каждую копейку, – к старости будет владельцем трёх домов. Его признает счастье, которое к мириадам бедняков даже в мечтах приходит лишь изредка.

Как-то Зиновий сказал с хитрой задумчивостью:

– А четыре дома? А… пять? и карету на дутых шинах?

Выслушав, сукновал взял плётку, предназначенную для дворовых собак, и, левой рукой сжав Зиновию шею, в полную силу стегнул его по заду девять раз:

– Чтобы ты выплюнул эти мысли, как сопли! У кого это в голове, те – картёжники и прочие проходимцы. Они не живут в собственном доме, а шляются по номерам и подыхают в ночлежке.

Пугаться подобного было скучно. А какое уныние нагоняли картины правильной жизни в глухом Тобольске, по чьим переулкам лениво шествовали коровы! Лопушатник, крапива вдоль изгородей, дощатые тротуары мозолили глаза. От герани на подоконниках веяло безысходным сном.

Возненавидев всё это, Зиновий спасался в городской библиотеке. Как упоительно было – забываться, перечитывая описание мавританского дворца, средневековой восточной роскоши. Образы властителей возбуждали в нём тот щекочущий интерес, что сродни сладострастию… Он влюбился в Юлия Цезаря, молодого и изящного, каким тот показан в романе Джованьоли «Спартак».

Прочитав новеллу Стендаля «Ванина Ванини», Зиновий представил – вместо Ванины – прекрасного знатного юношу. И вообразил им – себя. Он бесстрашно спасал преследуемого раненного революционера – и их головокружительно бросала друг к другу любовь. Зачерствевшее от борьбы, от опасностей сердце покорялось пылкому нежному спасителю…

Мечты должны были сбыться во что бы то ни стало! Он сделался одержим этим «во что бы то…» В самом деле, ни отец, ни забитая мать не прочли ни одной книжки, какая дичь – пытаться представить, будто их может тронуть что-то, без чего он не мыслит жизни! И однако ему – столь иному! – определён тот же мещанский быт. После чаепития складывать в сахарницу обсосанные кусочки сахара. Носить в починку часы немецкой работы, которые достанутся ему от отца. Искать по Тобольску невесту с приданым. Считать на счётах выручку и расход… Пропади оно пропадом! Он вырвется из-под гнёта этих будней с их лживой степенностью – став… вождём! Обожаемым и вселяющим в души священный трепет.