Нетрудно догадаться, что в Иерусалиме на завоевания Помпея смотрели совершенно по-другому. Пытаясь осмыслить падение своего города, иудеи не обращались к философии. Испытывая боль и недоумение, они обращались к своему Богу:

«Возгордился грешник, стенобитным орудием сокрушил стены крепкие, и Ты не воспрепятствовал.

Взошли к жертвеннику Твоему народы чуждые, попирали сандалиями своими в надменности…» [97]

Этот стон отчаяния, обращённый к Богу, позволившему захватчикам взять штурмом свой дом и осквернить Святая святых, у Помпея вряд ли когда-нибудь получилось бы заглушить. То, что он, как ему казалось, проявил уважение к Богу иудеев, на большинство из них не произвело нужного впечатления. Попытка приравнять Храм к капищам языческих богов сама по себе считалась у них чем-то неописуемо оскорбительным. Если бы человек, которого Помпей сделал новым первосвященником, мог разговаривать со своим покровителем на равных, он, возможно, попробовал бы объяснить римлянину, что существует лишь один Бог, а Храм является слепком сотворённого Им, и только Им, мира. Одежды первосвященника были отражением мироздания, а его действия во время богослужения – отзвуком божественного акта творения, совершившегося в начале времён. На челе его была закреплена золотая пластинка с грозной надписью – именем самого Бога, которое, по священному обычаю, разрешено было произносить только первосвященнику и только один раз в году, когда он входил в Святая святых. Осквернить Храм – значило осквернить саму Вселенную. Как и Посидоний, иудеи признавали, что эхо римских завоеваний прокатилось до самых небес.

«Одерживающий верх неминуемо становится законодателем и устанавливает, что хочет» [98]. Этот принцип Помпей, низлагавший царей и перекраивавший границы, воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Но евреи, не желавшие покоряться земной власти, претендовали на статус, на который не могла рассчитывать ни одна империя, даже такая могучая, как Рим. Когда-то, многими веками ранее, ещё до основания Трои, в дни юности Вавилона, в Месопотамии жил человек по имени Аврам. Там, учили иудейские книжники, на него снизошло великое озарение. Он понял: идолы – всего лишь раскрашенные изображения из дерева и камня; существует лишь один Бог, не имеющий себе равных, неосязаемый и всемогущий. Чтобы не оставаться в городе, осквернённом идолопоклонством, Аврам покинул дом и со своей женой, домочадцами и слугами отправился в землю, которую позднее стали называть Иудеей, а тогда именовали Ханааном. Всё это было частью божественного замысла. Явившись Авраму, Бог пообещал ему, что его жена, несмотря на преклонный возраст, родит ему сына, чьи потомки однажды унаследуют Ханаан, Землю обетованную. В знак этого Бог дал Авраму новое имя – Авраам – и заповедал, чтобы он и все его потомки мужского пола были обрезаны. Авраам, послушно исполнявший все повеления Господа, сделал, как ему было сказано; и когда Бог в самом деле наградил его сыном Исааком, а затем повелел отвести мальчика на гору и принести в жертву – «сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь» [99], – Авраам продемонстрировал покорность. Но в последний момент, когда Авраам уже потянулся за ножом, ангел воззвал к нему с небес, запретив поднимать руку на сына. И Авраам, увидев овна, запутавшегося в чаще, взял животное и принёс его в жертву на алтаре. И поскольку Авраам был готов пожертвовать самым дорогим из того, что имел, Бог вновь пообещал ему потомство, многочисленное, как звёзды на небе; «и благословятся в семени твоём все народы земли за то, что ты послушался гласа Моего»